Добро пожаловать в Верону

Название: Добро пожаловать в Верону
Персонажи: жители Вероны, студенты
Рейтинг: R
Права: Почти все - Шекспир. Герцогиня, Джованни, Паола - мои.
От автора: Группа студентов приезжает на реставрацию в старый монастырь вблизи Вероны, и один юноша случайно находит шкатулку с любопытными документами

Коль не боитесь, господа,
Добро пожаловать сюда -
Верона ждет!

Все вроде так, как и всегда,
И не идет уже вражда
Верону алой кровью заливая.
Года летят, и жизнь летит,
А в центре памятник стоит
Нам памятью о Смерти карнавале.
Семей тех помнят имена,
В сердцах людей живет она -
Любовь, влюбленным ставшая могилой.
Я благодарен за покой,
За то, что в мире город мой -
Но сердце плачет, повторяя имя…

Стена выглядела добротно-монолитной. До тех самых пор, когда яростно брошенный ломик не врезался в один из камней, заставляя сыпаться каменную крошку. Юноша, внезапно подрастеряв всю свою злость, замер, а потом нервно приоткрыл дверь кельи, прислушиваясь, не явится ли кто-нибудь на шум. К счастью, никому до него не было дела, и молодой человек, облегченно вздохнув, вернулся обратно. Оттолкнув ногой ломик от стены, он попытался поправить шатающийся камень, но тот, вместо того, чтобы встать на место, выпал прямо ему на руки.
Выпал, чтобы открыть узкое, но, по-видимому, довольно длинное пространство за собой. С внезапно пересохшим горлом и повлажневшими ладонями, юноша отложил камень и, просунув чуть вздрагивающие руки и образовавшийся проем, вынул оттуда простую деревянную шкатулку.
Разумеется, ее надо было тут же отнести начальству!.. Но любопытство оказалось сильнее правил. Присев на кровать, юноша, немного помедлив, откинул крышку. Шкатулка почти до самого верха была заполнена бумагами. Очень осторожно, чтобы ломкие от времени документы не рассыпались в прах, молодой человек извлек их.
Бумаг оказалось много. Судя по разным почеркам, принадлежали они когда-то разным людям. Периодически тот или иной почерк повторялся, однако юноша, охваченный внезапной решимостью изучить эти документы, предпочел читать их так, как они лежали.
Первый из листков был написан крупным почерком, довольно размашистым и небрежным. Писавший столь сильно когда-то надавливал на перо, что и сейчас слова читались легко. Человек не стеснялся многократно зачеркивать слова, а иногда и целые фразы, которыми, по-видимому, был недоволен, и столь же напористо продолжал писать дальше. Текст же содержал следующее:

"Здравствуй, мой старый друг!
… Сам вижу, что начало неудачное. Не слишком-то тактично с моей стороны напоминать тебе про возраст, да и дружбой наши отношения никогда нельзя было назвать. Было все - от страсти до ненависти; все - но не дружба. Ибо еще с раннего детства отец вбил в мою голову, что герцог в Вероне всегда подобен канатоходцу. Он идет над пропастью по тонкой нити, держа в руках шест с почти неподъемными грузами на концах. Названия этим грузам - Монтекки с одной стороны и Капулетти с другой. И самая большая глупость, какую только может совершить герцог, это поднять чуть выше один из концов шеста. Стоит одной из семей хоть каплю возвысится, и тот ад, что творится в Вероне, тотчас же покажется раем по сравнению с тем, что произойдет.
Я нарушал многие заветы отца - но этот хранил свято. Я слишком люблю свою власть и свою Верону - самых прекрасных женщин на свете - чтобы чем-либо ставить под угрозу их благополучие.

Зачем я пишу тебе это письмо?
Прошло уже так много лет, с тех пор как столь трагичные для всех нас события имели место. Боль потерь смягчилась временем, и теперь прекрасные юные лица, что видим мы каждый день на главной площади моей Вероны, вызывают лишь печаль и тягучую тоску. Кажется нелепым бередить старые раны, но с каждым годом мне становится все беспокойнее. Все чаще я чувствую потребность выговориться, рассказать то, что так и не стало достоянием общественности - но каждый раз меня держит мой долг и моя честь. Разумеется, я мог бы рассказать все священнику… Но я слишком хорошо знаю, что по сути они ничем не отличаются от остальных людей.
Думаю, ты поймешь меня. Мне не нужно, чтобы ты прощал меня или как-то выражал свои чувства - я просто хочу, чтобы ты меня понял. Помнится, когда-то - Господи, подумать только, как давно было это "когда-то"! - ты понимал меня очень хорошо.
Итак, я начну… И начну, пожалуй, с событий, имевших место за несколько лет до нашей трагедии.

Когда я впервые понял, что очарован им? Это случилось давно, однако я очень хорошо помню тот день. Прошло вот уже несколько месяцев с тех пор, как я надел герцогскую корону, и срок траура по моему отцу истек. В честь ознаменования начала моего правления я приказал организовать большую охоту. Разумеется, оба почтеннейших веронских дома были приглашены - мне еще не довелось на личном опыте узнать, как утомительно находиться в обществе обоих и все свое время посвящать укрощению вражды, а слова отца казались обычным преувеличением. Я с радостью и нетерпением ждал торжества.
Через несколько часов от моей радости не осталось и следа, я чувствовал себя усталым и совершенно разбитым. Мне думалось, что вот еще одно слово с той или другой стороны - и я лично, своими руками, придушу обоих! Моим единственным желанием в те часы было вернуться скорее в город и запереться от ненавистных семей в своем дворце. Ни теплый солнечный день, ни прекрасные дамы, ни удачная охота не могли скомпенсировать поистине безобразное, все отравляющее поведение Монтекки и Капулетти.
Помню, что говорил и действовал я машинально. Не чувствуя в себе сил прервать раздражающую меня ситуацию, мне оставалось лишь отстраниться от нее. Сейчас, оборачиваясь назад, легко говорить себе, что надо было с самого начала проявить твердость - но что я мог поделать тогда, когда вражда этих домов насчитывала долгие десятилетия, и головы даже не посещала мысль о возможности примирения?
Итак, я постарался отстраниться от всего - и мне это даже почти удалось. Я нашел самую безопасную тему для мыслей: своего сына. Он был еще столь мал, что даже не подозревал о гадюшнике, поджидающем его в будущем. Воистину, в данный момент ничто не могло показаться мне более счастливым! Но все же нельзя ехать верхом и совершенно не глядеть по сторонам. Рассеянно скользя взглядом по спутникам, я внезапно увидел того, кто тут же завладел моими мыслями.
Прелестный юноша, чьи роскошные белокурые локоны разметались по широким плечам, затянутым в алый камзол, небрежно держал в левой руке поводья огромного гнедого скакуна, бока которого сжимали ноги столь идеальной формы, что многие скульпторы с радостью удавились бы за позволение хоть раз воплотить их форму в мраморе. Юноша разговаривал с соседями и поворачивался то в одну, то в другую сторону, что позволило мне разглядеть его лицо. Губы, в любой другой ситуации выглядевшие бы чувственными, презрительно кривились, будто собеседники этого сошедшего с небес ангела не заслуживали ничего, кроме чуть брезгливого снисхождения. Цвета глаз на расстоянии я не смог разглядеть, однако мне почему-то казалось, что они темны - вот только я не знал, от природы либо же от плохого настроения.
Я подозвал слугу и небрежно поинтересовался, что это за молодой человек. Вглядевшись в того, на кого указывала моя рука, тот с поклоном сообщил, что не знает его имени, однако юноша точно приехал с синьором Капулетти, а следовательно, о нем можно узнать у этой семьи. В этот день все, что носило имена "Монтекки" и "Капулетти" вызывало у меня стойкую головную боль, причем столь сильную, что одна принадлежность к ним едва не отвратила меня от чУдного видения. Однако я махнул рукой, давая понять, что все же желаю узнать имя незнакомца.
К концу поездки я уже располагал всеми основными сведениями. Ангела, столь внезапно озарившего утомительную охоту, звали Тибальтом. Он действительно приехал с синьором Капулетти, однако приходился родичем не ему, а его супруге. Вспомнив очаровательную синьору, я невольно улыбнулся. Что ж, мог бы и догадаться - по крайней мере, золотистые кудри обоих явно принадлежали родичам. Однако у старого Капулетти не имелось молодых родственников мужского пола. Даже из детей у него была только дочь - благородный синьор слишком поздно озаботился вопросом брака. А юный Тибальт несколько лет назад лишился своих родителей, и синьоре Капулетти, обладавшей внешностью феи и характером полководца, не составило особого труда убедить супруга взять мальчика в их дом. Оказалось, что я ошибся в оценке его возраста: высокий рост и широкие плечи позволили мне навскидку дать ему лет шестнадцать, однако пару месяцев ему исполнилось лишь тринадцать. Но уже сейчас род Капулетти понимал, еще несколько годков, и именно этот юноша займет лидирующее положение в клане. Принятый в семью, он был наилучшим вариантом противопоставления Ромео, подрастающему сыну синьора Монтекки.
Последние слова вызвали у меня печаль. Я еще раз бросил взгляд на белоснежную кожу, которой еще не касалась бритва... Я вспомнил удивительно хорошенького черноволосого мальчика, которым так гордился старый Монтекки…
И впервые вместо раздражения на ненавистную вражду испытал боль. Я впервые понял не умом, но сердцем, что эта вражда - не только сжигающий наши души огонь, это еще и страшное, разрушительное наследство, передающееся из поколения в поколение. Вчерашние дети очень скоро сменят деревянные мечи на стальные, и одежды их покроет не грязь с уличных луж, а самая настоящая кровь. Неужели ничего нельзя сделать, чтобы не топить все новые и новые юные жизни в этой всепоглощающей ненависти? Почему дети должны рождаться, расти, мужать только для того, чтобы учиться страшной науке убивать?

Тибальт стремительно взрослел. Мой двоюродный племянник Меркуцио, уступавший ему всего в несколько месяцев, выглядел совсем мальчишкой, но Тибальт уже ничем не выделялся среди мужчин. И все же я не предпринимал пока активных действий. Судьбе - и отцу - было угодно связать меня узами брака с замечательной женщиной. Моя Бьянка с достоинством носила герцогскую корону, исправно рожала мне детей и не лезла в мою жизнь. Что же касается других женщин - мне всегда хватало самого факта, что любая из них может стать моей, стоит лишь пожелать. Моя власть над ними приносила мне наивысшее удовлетворение, и я не испытывал ни малейшего желания применять ее на практике."

Письмо обрывалось неожиданно. Не стояло ни подписи, ни даты, ни печати. Юноша нахмурился, испытав желание покопаться в остальных бумагах - ему казалось, что это всего лишь первая часть письма. Наличие таких знакомых любому образованному человеку имен будоражило разум!.. Однако следующий документ, представлявший собой аккуратно обрезанный и, видимо, когда-то во что-то вшитый листок, украшал собой изящный летящий почерк, явно принадлежавший женщине, и молодой человек решил пожертвовать повествованием герцога ради бумаг дамы. К тому же, судя по всему, это был дневник:

"12 июля 1292 г.
Я долго думала, повезло мне в браке или нет? Я знаю, что церковь не одобряет таких мыслей - да и вообще, где это видано, чтобы женщина думала?..
Разумеется, я мечтала о любви. Помнится, был один безмерно милый юноша, проводивший все ночи под моим окном, заваливающий меня прекрасными розами и довольно бездарными стихами. Однако, читая их, он так краснел, что я была готова простить ему и дурную рифму, и отсутствующий размер. Я даже почти согласилась сбежать с ним, чтобы где-нибудь обвенчаться, когда отец "обрадовал" меня, что для меня нашлась хорошая партия. Прорыдав четверо суток в запертой изнутри комнате, я решила, что романтика романтикой, а герцогская корона на моей голове будет смотреться очень даже симпатичненко. К тому же матушка, стоя под дверью, сообщила, что жених отнюдь не стар - всего каких-то десять лет разницы! - да и вообще, счастье замужней женщины находится лишь в ее руках. Пришлось срочно восстанавливать разрушения, нанесенные слезами и добровольной голодовкой, но дело того стоило: в свои пятнадцать я стала герцогиней Вероны.
Федерико действительно оказался чуть выше моих подозрений - если честно, до последнего момента я была уверена, что мои родичи бессовестно врут. Маменька всегда говорила, что мужчины делятся на две ну почти равные части: на дураков и сволочей. Хотя бывают исключения: дурак и сволочь в одном флаконе - но это уже настоящая подлянка от женской судьбы.
Одно хорошее качество у моего новоиспеченного супруга несомненно было: этот своих стихов мне не читал. Ибо если они у него все такие, как то, что я увидела случайно - то он еще бездарнее моего первого поклонника.
Впрочем, меня немедленно окружили всем возможным почтением. Я сперва обрадовалась - чуть было не поверила, что он в мою неземную красоту влюбился. Сейчас, как же!
Первое, что я уяснила в своей супружеской жизни, было соответствие. У Федерико вообще на этот счет какой-то пунктик. По сути, ему не нужно было ничего особенно - в личной жизни, той, что он проводил сам с собой, ему не требовалось ни особенно изысканной еды, ни роскошной одежды, ни что-либо еще. Все это нужно было для другой, ВНЕШНЕЙ его жизни. Это все являлось символом и свидетельством его власти. И я - я тоже оказалась частицей этого образа. Прекрасная, разряженная и увешенная драгоценностями герцогиня - всего лишь еще одно доказательство власти.
Сначала меня это разозлило. Потом долгое время раздражало. А однажды я увидела, как он орет на только что растащенных в разные стороны драчунов из родов Монтекки и Капулетти - и все поняла. Кое-кому очень не хватало личного самоутверждения. В городе, в котором власть герцога заканчивается там, где начинается вражда домов, моему Федерико необходимо было всячески подчеркивать свою власть. Это неожиданное открытие вызвало у меня веселье… и жалость?
И вот когда я это поняла - а это случилось вчера, я решила записывать все. Не хочу однажды забыть то, что узнала однажды."

Кусочек дневника дамы - теперь уже ясно, что герцогини, так же обрывался неожиданно. Юноша едва не выругался себе под нос от разочарования. Стоило истории начаться - как повествование обрывалось. Однако, эта Бьянка (если, разумеется, это она же), действительно та еще штучка. Впрочем, похоже, они с мужем казались вполне довольными друг другом - с чем их можно было только поздравить.
Следующий лист выглядел хуже двух предыдущих. Серовато-желтоватого оттенка, с явно видимыми слоями - молодому человеку даже стало боязно брать его в руки, так он опасался, что документ рассыплется в его руках. Но надо было отдать должное производителям четырнадцатого века: бумага выдержала испытания руками.
Неровный, скачущий почерк, настолько резкий, что буквы едва ли не лежали, склонившись вправо, можно было разобрать только благодаря крупному размеру и тому, что многие буквы оказались отделенными друг от друга. Писавший нажимал на перо еще сильнее, чем герцог - да так, что в некоторых местах крупистая бумага порвалась. Небрежность и откровенная безграмотность сильно затрудняли чтение, и юноше пришлось почти уткнуться носом в документ, чтобы понять его содержание.

"Дневники ведут лишь сентиментальные девицы. Я дневник не вел, не веду и вести не буду!
Но я ДОЛЖЕН сказать!
Другие пошли бы к друзьям. Кто-то - к монахам.
У меня друзей нет. Святошам не верю.
Как глупо, что мои слова впитает лишь этот бесполезный клочок…

С тех пор, как умерли мои родители, я воспитывался в доме мужа моей тети. У старого Капулетти нет сыновей, и я стал тем лидером семьи, который был им нужен. Я воспринял это как должное: я ДОСТОИН быть первым и лучшим, вот я и стал им.
Я лишь презирал тех, кто окружал меня. Изнеженные, ленивые домашние шавки! Что наши, что монтеккские! И я, волк, был вынужден терпеть эту тявкающую свору! Ни одной разумной мысли, ни одного полезного дела! Они пристегивали к поясам мечи так же, как и кошельки - и мне оставалось только удивляться, как они умудряются убивать друг друга этими игрушками!
Но среди этой безликой толпы нашелся светлый лучик. Моя маленькая кузина, моя прекрасная Джульетта! Ей не исполнилось еще и одиннадцати, но она уже была для меня лучше всех тех девиц, что проводили ночи в моей постели.
Я знал, что не имею прав на этого ангела. Но я мог мечтать о ней.
Мечтал я о ней и сегодня.
Вчера был бал у герцога. Я перетанцевал со всеми, кто более-менее мог удостоиться этого, и отошел к стене. Я никогда не любил этих шумных бестолковых праздников и больше всего хотел, чтобы это закончилось.
Он подошел неожиданно. Нет, конечно, я видел, как он идет - но я был уверен, что он пройдет мимо. Еще никогда герцог не разговаривал со мной, разве что вместе с остальными бранил за драки.
А вот сейчас подошел. В руках он держал кубок, и мне невольно пришло в голову, что выпить - это действительно сейчас было бы неплохо. Герцог будто прочитал мою мысль и, улыбнувшись, протянул мне кубок. Я, не долго думая, взял и залпом выпил терпкое вино. Герцог продолжал стоять рядом и смотреть на меня. Потом вдруг спросил:
- Тебе скучно здесь, Тибальт?
Я передернул плечами. Какая разница, если я просто ДОЛЖЕН проторчать здесь положенное время? Кого когда интересовало, скучно мне где-то или нет?
Пока я проделывал это глубокомысленное телодвижение, герцог забрал у меня кубок, скользнув по моей руке своею.
- Понимаю, - продолжал он, хотя я ничего ему и не сказал. - Поверь, никто лучше меня не понимает, как нудно находиться там, где находишься не потому, что хочешь, а потому, что надо.
Что ж, он сказал то же, что я подумал, и мне оставалось лишь снова пожать плечами. Но герцога, похоже, мое молчание не раздражало. Еще с минуту постояв рядом, вертя в руках пустой кубок, он вдруг предложил:
- Как насчет того, чтобы пройтись?
Наверно, я все же не смог сдержать удивление, потому что герцог вдруг мотнул головой в сторону зала, где танцевали пары. Посмотрев туда, я увидел нашу герцогиню, кружащуюся в танце с красивым мужчиной слащавой наружности. Если не ошибаюсь - родичем герцога. Этот последний наклонился ко мне и вместе с винными парами выдохнул:
- Им весело. А я пьян - и мне грустно. Я хочу проветрится, но одному скучно. Тибальт, пойдем со мной!
Это не было вопросом, не было и просьбой. Герцог приказывал, и я решил, что лучше сопровождать его высочество в пьяной ночной прогулке, чем продолжать торчать здесь.
Впрочем, он на себя наговаривал: на пьяного он был похож мало. Он не спотыкался в темноте, его даже не шатало. Стоило нам выйти из дворца, как герцог взял меня за запястье очень горячей рукой и решительно повлек куда-то. Он шел все быстрее и быстрее, и скоро мы почти бежали по дорожкам сада.
Так же внезапно он остановился и я со всей скоростью врезался в него. Герцог пошатнулся. Потом его ноги подогнулись, и он упал на траву. Мою руку он так и не выпустил, поэтому я полетел вслед за ним.
Было очень глупо сидеть на влажной траве ночного парка, но еще глупее я почувствовал себя, когда герцог неожиданно прижал меня к себе, а его вторая рука скользнула мне под камзол. Я попробовал вырваться - но безуспешно.
Моей щеки коснулись мягкие волосы, через секунду мне в ухо выдохнули:
- Хорошая ночь, не правда ли? Как раз в такую славно остаться вдвоем…
- Чушь! - бросил я, еще раз попытавшись освободиться.
Герцог был выше меня на полголовы, однако в ширине плеч уступал мне. Я был уверен, что при желании мне ничего не будет стоить оттолкнуть его - но я ошибся! Тонкие руки держали меня очень крепко.
- Тибальт! - я не видел лица герцога, но в его голосе явно читалась насмешка. - Тибальт, неужели ты… боишься меня?
Это слово действовало на меня, как красная тряпка на быка! Я вскинулся так, что мне едва не удалось освободиться. Я?! Я ничего не боюсь!
- Никто никогда не обвинял меня в трусости! - сквозь зубы процедил я.
- Возможно, - моего уха коснулось нечто влажное, и лишь через некоторое время я сообразил, что это был язык герцога. - Я много раз видел Тибальта на поле боя - но ни разу на поле любви. Девицы хвалили тебя, но способен ли ты на бОльшее? Покажи мне другого себя, Тибальт! Покажи не грубого солдафона, а того прекрасного юношу, которого я увидел на охоте три года назад!
Язык сменили зубы, и вместо привычной ласки я внезапно получил грубый укус. Мне стало так больно, что я было решил, будто лишился уха. Однако… одновременно с этим я ощутил, что штаны стали мне тесны.
Он бросал мне вызов!
Я участвовал во многих стычках, хотя и у нас и, как я знал, у Монтекки было правило не связываться с людьми герцога. Но сейчас я не причем - он сам, лично бросил мне вызов!
Я заговорил, сам удивившись хриплости своего голоса:
- Если соглашусь, Вы покажете прием, которым меня держите?
Герцог за моей спиной расхохотался.
- Ну разумеется, мой воинствующий ангел. Все, что захочешь - после того, как исполнишь МОЮ волю.

Я до сих пор не верю, что позволил ему ЭТО.
Нет, я не позволял - но я не ожидал, что он окажется сильнее. Под герцогской мантией оказалось на удивление гибкое и мускулистое тело, с которым я, к своему стыду, не смог справиться. И Бог, и Дьявол свидетели - я сопротивлялся. Сперва я старался все же вести себя вежливее, но после того, как получил удар под ребра и пинок коленом в бедро, я забыл о том, что имею дело с герцогом. Отвоевывая свое природное право, я двинул ему под дых. Он на мгновение замер, пытаясь вдохнуть - и в тот момент я смог бы вырваться из его объятий и уйти… Но Тибальт никогда не бежал от сражений! Ни от каких! Преимуществом я воспользовался лишь для того, чтобы, перекатившись, подмять герцога под себя, но, к сожалению, не успел. Герцог слишком быстро пришел в себя и решительно вернул утраченную позицию.
Я не проявил слабости ни единой секунды, однако этот бой остался проигранным. К тому времени, как все закончилось, мои глаза уже привыкли к темноте, и я вполне отчетливо различал лицо герцога. Такое же мокрое от пота, как и мое, оно выглядело очень довольным. Улыбнувшись, герцог протянул руку и откинул с моего лба прядь волос.
- Ты прекрасный воин, Тибальт! - помолчав, он усмехнулся и уточнил: - Прекрасный во всех отношениях. Ты проиграл битву - но кто знает, как сложится война. Ты готов продолжить нашу кампанию?

Я ответил ему "ДА". Я никогда не отказывался от битв - не откажусь и сейчас. Я возьму реванш, чего бы мне это не стоило!

И сегодня я как девица пишу это - потому что через пару часов я снова иду в герцогский дворец. Каждый его поцелуй я втолкну ему в глотку обратно!
Но если мне это не удастся, я перечитаю написанное - и лишь сильнее будет моя жажда мести!"

Эта бумага, похоже, была закончена. По крайней мере, она содержала связный рассказ, который юноша, отвлекшись от разбирания трудного текста, только сейчас осмыслил. Значит, герцог все-таки получил, чего хотел… Вот только интересно, сам-то он как это оценил?
Отложив исповедь Тибальта, молодой человек потянулся за следующим листком и, почти не веря своим глазам, с радостью узнал почерк герцога. Похоже, отыскалось продолжение его письма.

"Итак, время шло. Я лишь смотрел на Тибальта, незаметно наблюдал за каждым его действием, испытывая при этом невыразимое эстетическое удовольствие. Временами он казался мне совершенным настолько, что даже мысль о более близком контакте казалась кощунственной.
Между тем дни незаметно складывались в недели, те - в месяцы, года… Незаметно настолько, что я поразился, увидев однажды Тибальта с вызывающей бородкой - ведь совсем недавно его кожа не знала прикосновений бритвы.
И тогда я понял, что мое ожидание подошло к концу. Это создание должно было наконец стать моим!
Мысль об ухаживании я отверг сразу. Даже если забыть о том, что мы оба мужчины, мне уже было за тридцать, и строить из себя пылкого возлюбленного нелепо. Да и, кроме того, пыла у меня как раз и не было: ни одна страсть не выдержала бы такого срока. Я сам не знал, как назвать то чувства невыносимой нежности, которое поселилось в глубине моей души три года назад. Однако же, эта нежность не делала меня слепым, и я прекрасно знал, что у моего ангела железная рука и злой язык. Если я хотел не упасть в его глазах в первую же секунду, мне надо доказать свое право на него.
А это право у меня было. Я - его герцог, и присяга, произнесенная им некогда, обязывала к беспрекословному подчинению… Но разве в этом городе что-нибудь исполняется по-нормальному? И все же, моя Верона, которую две семьи превратили в сцену для кровавой игры, твой строптивый сын подчинится твоему господину!

Мне пришлось немало выпить перед тем, как на балу я решился подойти к Тибальту. Против обыкновения, вино будто потеряло свою силу надо мной, и лишь ближе к концу праздника я почувствовал в себе достаточно куражной решимости. Однако я напрасно изматывал себя, ибо увлечь моего ангела из залы оказалось на удивление просто. Я много раз видел, как подозрительно щурились его глаза и презрительно поджимались его губы, когда он стоял перед кем-то из Монтекки, но на меня он смотрел так прямо, что я имел прекрасную возможность утонуть в его карих глазах. Где-то, в самой глубине этих темных омутов плескалось… одиночество? И… не доверчивость - нет, но будто потаенное желание проявить эту доверчивость.
Это был волчонок, попавший на псарню. Дикий, своевольный, скалящий зубы на каждого, кто посягал на его пространство - но в то же время тоскующий по равным. Он был сильнее каждого из тех, кто окружал его, но тех, других, было больше. И сколько бы мощи и умения ни имел бы мой волчонок, он понимал, что рано или поздно он проиграет собачьей своре.
Увы, я тоже не волк. Я пастух, чьих овец и собак периодически рвет этот стремительно взрослеющий звереныш. Разум подсказывал, что надо бы избавиться от него, ограждая и оберегая свое стадо, но очарование дикого зверя завораживало. Приручить его, подарив любовь - что может быть лучше? И если для этого от меня требуется подчинить его, показать, кто здесь вожак - я это сделаю. Я знаю, что он не примет от меня нежности сразу… Значит, первым делом, я должен подмять его волю под свою.

Увы, мой друг, каюсь: у меня не вышло это сделать так, как ты. Но, с другой стороны, и он - не я. Когда-то ты дал мне то, что было нужно мне, а теперь, смею надеяться, я сумел дать Тибальту то, что нужно ему. Я не буду описывать тебе то, что произошло в ту ночь перед нами - даже не видя твоего лица, я представляю, как брезгливо кривятся твои губы, ибо ты понимаешь, что не было ничего изящного и изысканного. Не буду утомлять тебя тем, что явно не придется тебе по вкусу и продолжу свой рассказ.
После той первой ночи я пригласил его к себе, и, разумеется, мой воинствующий ангел принял предложение. Вернее, вызов - как он это видел. Впрочем, это не так важно. Главное, что он пришел, как приходил в последствии снова и снова. И со временем, я уверен в этом, он привык к этому. Не думаю, что он смирился со сложившейся ситуацией, но, вне всяких сомнений, он начал находить в ней удовольствие. Тебе это показалось бы нелепым, но каждый раз мы сперва сражались в тренировочном зале, а после я, как победитель, взыскивал с него свою законную контрибуцию. И каждый раз, ожидая его, я жил страхом: а что, если на этот раз я проиграю? Он моложе и, если быть честным, более силен. У меня больше опыта и хладнокровия, а его часто подводит горячность. Он совершает ошибки мелкие, не замечаемые ни друзьями, ни, что гораздо важнее, врагами, но они-то и дают мне преимущество. А что случится, если наступит день, когда он обуздает свой норов? Когда возьмет свою волю в кулак и, не разбрасываясь на брань и злость, этим единым кулаком нанесет сокрушительный удар по моей тщательно выстроенной схеме?
Вот это терзало меня. Если так случится, то что он выберет? Гордо вскинет голову и, исполненный чувства выполненного долга, покинет мой дворец навсегда или… или же воспользуется правом победителя?
Забегая вперед, должен сказать, что этот вопрос перешел в разряд вечных. Тибальт… прожил слишком мало, та самая горячность, которая помогала мне завоевывать его вновь и вновь, погубила его. Он так и не успел победить меня.
Знаешь, тогда, после тех страшных событий меня долго терзала - да и сейчас терзает - одна мысль. А если бы я больше думал о нем, а не о себе? Если бы решился не просто вести эту игру в битвы, а действительно стал бы для него другом и наставником? Если бы успел объяснить, показать, внушить, сколь опасна такая горячность… Кто знает, быть может, я бы и не лишился его? А если б лишился я - то он жил бы для других. Я знаю, что многие тогда каялись в своих просчетах и ошибках, но я - я не имел права даже упоминать об этом! Я мог лишь прогнать из моего города этого смазливого мальчишку, но и это обернулось еще большим злом! Будто я, позволив себе вопреки всем традициям герцогов Вероны проявить слишком много внимания к одной из семей, завершил разрушение, кинул тот самый камень в копившуюся лавину…
Ночь за ночью мне снилось, что все могло быть по-иному, не пожелай я быть только победителем, не испугайся я возможного отказа и разрыва.
Ведь если б разрыв был возможен, значит, между нами ничего и не было…"

Письмо вновь обрывалось неожиданно. Гораздо меньший отрезок, чем в первый раз, он оказался куда более эмоциональным. Значит, и герцог винил себя в массовой гибели цвета веронской знати…
Однако, складывается все довольно неожиданно. Герцог несколько раз поминает некую странную дружбу и еще более странное наставничество. Молодой человек несколько секунд помедлил, прежде чем взять следующий документ. Надо успокоиться. В конце концов, в наше испорченное время насочинять можно многое, опорочив самые чистые чувства и стремления.
Решив, что он уже достаточно готов к следующей порции четырнадцатого века, юноша потянулся к следующей бумаге. На сей раз это оказался довольно увесистый сверток. Некогда он был перевязан алым шнурком и скреплен массивной печатью. Но печать была сломана, и ничто не мешало молодому человеку приступить к чтению. Очень ровный, аккуратный каллиграфический почерк с легким наклоном влево, повествовал:

"Прежде, чем приступить к основной части моего послания, хочу объяснить свои мотивы.
Мне не нужно от Вас ничего. Стирая последние подозрения, я постараюсь сделать так, чтобы это письмо попало к Вам уже после моей смерти, когда все земные выгоды перестанут быть возможными.
Я чувствую, что мой конец скоро, и я жду его с радостью. Слишком много горя и разочарования пришло в мою жизнь тогда, когда, казалось бы, никакие невзгоды не должны были ее коснуться. Я слишком устал ждать заблудившейся смерти, однако я не могу уйти, не объяснившись. Я так и не знаю, приятны или же нет для Вас воспоминания юности, но все же просил бы Вас дочитать мое письмо до конца, дабы у Вас не осталось сомнений в моем отношении к Вам.
Как и все мы, я жил во вражде. В детстве мой кулак разбивал носы мальчишкам из дома Монтекки, так же несколько лет спустя действовал и мой меч. Десятки раз я мог погибнуть в любой из уличных драк - как племянник моей жены или Ваш родич, но, видимо, Господь хранил меня. Охваченный лишь страстью ненависти, я досадливо отмахивался от настояний отца жениться. Целью моей жизни было доказательство своего превосходства.
Но однажды в стычке мне повезло чуть меньше обычного, и скользящий удар меча повредил мне ногу. Не Бог весть какая рана, однако она на довольно длительный срок ограничила мое передвижение. От нечего делать, я взялся за книги, коих, спасибо моим предкам, в доме скопилось немало. Я проглатывал их одну за другой, пока наконец не перебрал все более-менее интересное. Со скуки я потянулся к тому, содержащему нашу родословную. Я знал ее наизусть, но все же раз за разом перелистывал, освежая в памяти имена своих предшественников, пока в один прекрасный день не осознал ужасную вещь: чем ближе к нашему времени, тем легче было изучать родственников, ибо их становилось все меньше. Некогда ветвистый, подобно кусту, род сокращался. Оба брата моего отца погибли, не оставив потомков, у меня же имелась лишь одна сестра. В доме толклось достаточно народа, однако они не принадлежали непосредственно к нашей семье. Родичи по женской линии, соратники, сторонники… Но сколько среди этой толпы людей, по праву носящих фамилию Капулетти? Потрясенный, я вновь перечитывал страницу за страницей, и перед моими глазами стояло лишь "умер", "погиб", "убит"…
И тогда я взглянул на нашу вражду с другой стороны. Я огляделся по сторонам, и понял, что вокруг нет ничего, кроме крови и боли. Я будто в первый раз увидел слезы в глазах женщин, слезы, которые они так умело скрывали за презрительными гримасками. С огромным трудом мне удалось получить сведения о Монтекки, и я убедился, что у них дела обстоят ничуть не лучше. Их род вянет так же, как и наш. И хотя я уже приближался к тридцатилетнему рубежу, теперь я стал избегать брака уже по другой причине. Мою душу терзал страх, что и мои дети родятся лишь для того, чтобы убивать и быть убитыми.
Но как победить то, что длится веками? Не то что среди противников, но и среди своих я не видел понимания. Мы все страдали - но все будто ослепли…
И тогда я бежал. Я бежал из Вероны и посвятил себя путешествиям. Я побывал во многих местах, но нигде не мог остановиться надолго. Здесь, и только здесь оставался мой дом, и только сюда стремилось мое сердце. Пытаясь заглушить боль, я пустился во все грехи. Два с лишним года своей жизни я не могу припомнить, ибо они являлись сплошной сетью из пьянства и разврата. Благородные вина и низкосортные выжимки, бесконечные пиры и безумные забавы, мужчины и женщины, невинные простушки и изысканные куртизанки, подростки и престарелые искусители - все это переплелось в жуткий ковер невообразимой яркости. Единое смазанное пятно, из которого моя память не в силах вытянуть ни одного имени, никакого события. Подобно участнику венецианского карнавала я, натянув смеющуюся маску, опустился на самое дно.
Я до сих пор не помню, как и каким образом мне удалось вынырнуть из этой пучины. Как вышло, что после очередной пьянки я очнулся не в кабаке, а в монастыре? Возможно, очередные собутыльники бросили меня, где придется, а может, меня в очередной раз ограбили… Я вообще не понимаю, как отец продолжал слать мне огромные суммы по первому же моему запросу - разве что и он когда-то в юности прошел через такие же круги ада, и теперь лишь надеялся, что и я смогу "перебеситься" без плачевных последствий.
Но как бы там ни было, моя череда безумий внезапно прервалась. Охваченный неожиданным раскаяньем, я пережил короткий период отчаянья, а за ним - новую жажду, куда более сильную и страстную, нежели даримая вином. Я вновь взялся за книги, и поистине потрясающим сокровищем для меня оказались греческие авторы. Проявив чудеса усидчивости, я выучил древнегреческий, что, к слову сказать, окончательно отвлекло меня от прежних дебошей, ибо теперь на них просто не было времени. Страница за страницей я открывал для себя древнюю мудрость и проникался совершенством. Как мне было известно, многие из читаемых мною книг были запрещены церковью, но меня это не смущало. С жадностью неофита я искал все новые и новые источники, одновременно успокаивающие и возбуждающие пожары в моей душе.
И вот когда я был, казалось, на пике просвещения, меня настигла весть об утрате: мой отец скончался, и мне следовало вернуться в Верону, дабы занять место главы семьи. Видит Бог, более всего в тот момент мне хотелось отречься от всего, и погружаться все далее в мир своих изысканий, однако разум подсказал мне, что кроме отца никто не стал бы так великодушно кидать в никуда свое состояние. Лишь осознание, что отказаться вернуться в Верону равносильно отказу от содержания, а, следовательно, и от любимых мною книг, заставило, скрепя сердце, исполнить свой долг.
И вот я снова был в Вероне. Наивная, робкая, но все же старательно поддерживаемая надежда на то, что без меня мучительная вражда если не пропала, то хоть притихла, погибла в первый же день. Проезжая по улицам, я слышал достаточно оскорблений в свой адрес от людей с синими гербами, и лишь появление отряда встречающих избавило меня от немедленной драки.

Я почти запер себя в доме. У меня не было сил остановить вражду, но и принимать в ней непосредственное участие мне не хотелось. Я оставил своим домочадцам право самим решать, как вести себя на улицах Вероны.
Однако срок траура подошел к концу и более не мог служить оправданием моего затворничества. Когда пришло очередное приглашение на бал в герцогский дворец, мои родичи и соратники чуть ли не силой собрали и доставили меня туда. Смею надеяться, что я достойно отыгрывал свою роль: я мило улыбался дамам, раскланивался с кавалерами, танцевал и пил в меру - то есть так, чтобы быть радостно-опьяненным, но ни в коей мере не отвратительно пьяным. Впрочем, в танцах я никогда особо не блистал. Отдав необходимый долг дамам, украшавшим собой бал и как бы обозначив свое наличие в общественной жизни веронской знати, я счел для себя возможным отойти в тень.
По иронии судьбы, ниша, в которую я отступил, уже содержала в себе одного отшельника. Далее, надеюсь, повествование пойдет для Вас более интересным, ибо Вы, вне всяких сомнений, уже прекрасно поняли, кого именно я там встретил.
Вам в ту пору было всего пятнадцать лет. Почему-то увидев Вас, моей первой мыслью было, что примерно столько исполнилось бы моему сыну, если б я в свое время послушался своего отца. С внезапной тоской я подумал, что своими метаниями я собственноручно лишил себя возможности теперь растить прекрасного юношу. Кто знает, быть может, изначально воспитанный без ненависти в сердце, он сумел бы прервать цепь бесконечной вражды?
Признаться, я не сразу понял, кого вижу перед собой: Вы стояли ко мне вполоборота, скрывая от моих глаз родовой герб. В последний же раз я видел Вас совсем ребенком и никак не смог бы признать в этом все еще по-детски тоненьком, но уже высоком юноше прежнего мальчика.
Я невольно остановился всего в двух шагах от Вас, любуясь нарочитой, почти вызывающе небрежной позой, так явно выдающей отроческие страсть и нетерпение. Ваши теплые карие глаза с тоской смотрели в зал, на танцующие пары, и мне не составило труда проследить за Вашим взглядом.
Что ж, она и правда была хороша. Ваш вкус даже внушил бы уважение, если бы не выглядел несколько… преждевременным. Не трепетный бутон, но распустившаяся роза, в расцвете своем благоухающая страстным ароматом, привлекла Ваше внимание. Тем понятнее была Ваша печаль - дочерям Евы и без того дано взрослеть ранее сыновей Адама, а Ваша избранница явно опережала Вас на несколько лет. Ничего удивительного, что вчерашний мальчик, пусть и сын герцога, испытывал смущение и страх позорного отказа.
Что сказать, как поступить? Кто подскажет вступающему во взрослую жизнь отроку то, чему не научит ни один учебник, то, что может передаваться лишь опытным путем, от человека к человеку? От кого мальчик может познать потаенную суть дружбы и любви? От отца ли, который всегда подсознательно видит в подрастающем сыне будущего соперника? От матери ли, для которой сын, сколько бы весен он не отпраздновал, навсегда остается ребенком? От гуляк-друзей, которые если что и испытали, так это продажные ласки шлюх? Или от самих вольных девиц, которые за монеты сотворят что угодно, не вложив ни капли души, ибо души свои они уже давно распродали?
Мое дыхание будто перехватило. Здесь и сейчас я уже не только умом, но и сердцем понял то, что так старательно выискивал и изучал в греческих трактатах. Я целиком и полностью осознал суть традиции древних греков брать на воспитание мальчиков, для которых зрелые мужи становились возлюбленными и наставниками!..
Эта мысль пронеслась в моей голове разрушительной молнией, и тут же меня будто сковал холод. Неужели я и правда только что думал о том, чтобы навязать свое наставничество тому, кто однажды станет моим господином?
Нет, не навязать. Предложить и ждать ответа. Разумеется, отказ стал бы жестоким ударом для моей гордой натуры, но в моих силах было использовать весь данный мне Господом дар убеждения. Ибо менее всего в тот момент я думал о какой-либо выгоде для себя.
Итак, решившись, я сделал те два шага, что разделяли нас, и вежливым приветствием привлек к себе Ваше внимание. К моему огромному облегчению, Вы отнеслись ко мне довольно спокойно. Вы не знали, не могли помнить меня, и, похоже, не слышали на мой счет ничего определенного - кроме лишь того, что я долгое время провел в других краях. По-видимому, радуясь возможности отвлечься от печальных мыслей, Вы сперва вежливо, а потом все живее начали расспрашивать меня о моих странствиях. И я отвечал, стараясь рассказывать самые интересные, но при этом все же невинные моменты своей жизни. Вы оказались внимательным и трепетным слушателем, и к концу беседы я уже не сомневался, что Вы довольны ею не менее, чем я. Грусть ушла из Ваших глаз, в них я теперь видел лишь неподдельный интерес, что дало мне право совершенно естественно предложить встретиться еще раз - в каком-нибудь более подходящим для бесед месте, нежели шумный бал. Вы согласились, и это стало моей первой маленькой победой.
Я не торопил время. Более всего я боялся сломать хрупкий цветок доверия, по странной причуде судьбы подаренный мне Вами. Я лелеял его - и это не доставляло мне страданий. Напротив, как взыскательный знаток испытывает наибольшее наслаждение, отпивая благородное вино небольшими глотками, вместо того, чтобы заглатывать весь кубок целиком, так и я ощущал счастье от самого пути к Вам. Мой возраст служил мне защитой от юношеской горячности, а полученные знания позволяли наслаждаться каждым, пусть даже мимолетным мгновением.
Сперва мы просто разговаривали. Помните ли Вы наши разговоры, мой принц? Я рассказывал Вам о местах, где побывал, но еще более - о людях, которых успел узнать. Вы слушали, столь пристально глядя на меня, что уже одно это доставляло несказанное удовольствие. Чуть позже я начал приносить Вам книги. К тому времени я уже знал, что они любимы Вами, и что герцогская библиотека знакома Вам не хуже Ваших собственных покоев. Но тех книг, что приносил Вам я, там просто не могло быть. Я прекрасно знал, что наша церковь не одобряет их - хотя для начала я и подбирал Вам труды с вполне невинным содержанием. Когда я рассказал Вам об этом, Вы разделили мое возмущение тем, что мы позорно отвергаем свое прошлое, делая вид, что его не было вовсе. Ободренный Вашей моральной поддержкой, я решился дать Вам и иную литературу: сперва эпику Аполлония и Нонна (естественно, в необрезанном варианте), а за ними и лирику. Вы были немного знакомы с древнегреческим, однако мне пришлось помочь Вам подтянуть эти знания - и даже сейчас я не могу без нежности вспоминать то усердие, которое Вы приложили к нашим урокам. Я помню, как впервые по моему лицу скользнула прядка Ваших удивительно мягких чуть вьющихся локонов, когда Вы вместе со мною склонились над книгой - помню как сейчас, хотя и прошло с тех пор едва ли не полвека. Я помню, как едва заметно хмурились Ваши брови, когда Вы натыкались на непонятное слово или сложную фразу - две темных змейки на белоснежном челе… И помню, как впервые позволил себе обнять Вас, когда Вы ровно и без сбоев прочитали длинный стих - обнял почти по-отцовски, сжав руками Ваши плечи, но сияющая радость на Вашем лице добавила мне того, чего лишила невинность ласки. Я гордился Вашими успехами.
Дни плавно перетекали в месяцы. Пришло время летнего зноя. Даже в дарящих хоть какую-то прохладу глубинных покоях герцогского дворца, где мы скрывались от любопытных глаз, нельзя было избавиться от изматывающей жары. Такого яркого солнца я не помнил даже в самых южных местах, из тех, где мне довелось побывать. Встречаясь, мы скидывали верхнюю одежду, и все равно рубашки прилипали к нашим телам. С удивительной четкостью я помню, как Вы читали вслух Ваше "домашнее задание", а я, не в силах оторваться, смотрел, как с Вашего виска на скулу стекает, переливаясь, капелька пота. Не отдавая себе отчета, я достал свой носовой платок, который тогда входил в моду, и осторожно коснулся Вашего лица. Вы вздрогнули и прервались, обернувшись ко мне. Наши глаза оказались столь близко, что я даже не мог сфокусировать своего взгляда - Ваши глаза поглотили весь мир вокруг. Но все же не настолько, чтобы не заметить, как Вы нервно провели языком по губам. Я сглотнул, ощущая, что мне срочно нужно выйти… если я не хочу прямо сейчас совершить ошибки, о которой буду после сожалеть. Вы подняли руку - но не для того, чтобы оттолкнуть мою, так и застывшую возле Вашего виска, а для того, чтобы заправить за ухо непослушную прядку, выбившуюся с другой стороны. Рукав Вашей рубашки скользнул вниз, открывая мне Ваше запястье - молочно-белое, с изящным переплетением голубоватых жилок. Детский жест, призванный скрыть смущение, но лишь ярче выдающий его. Повинуясь внезапному порыву, я свободной рукой притянул к себе Вашу руку, и едва заметно коснулся губами запястья. Я перецеловал каждую жилку, как музыку сфер слушая все убыстряющееся биение Вашего пульса. Краем уха - и всем своим существом! - я уловил, как Ваша грудь исторгла неровный вздох. А потом Вы прошептали:
- Я хорошо изучил теорию, мой маэстро… Вы решили, наконец, начать со мной практику?
Я медленно отстранился от Вашей руки, недоверчиво заглядывая в Ваше лицо. Не ослышался ли я? Не принимаю ли желаемое за действительное?
Но нет. Ваши глаза смотрели прямо и открыто, в них не было ни насмешки, ни страха. Вы сказали лишь то, что думали, не более и не менее.
И тогда я впервые коснулся губами Ваших губ.

Было ли в моей жизни что-либо счастливее той пары лет? Господь в своей жестокости заставил меня прожить слишком долгую жизнь, но счастья на нее отмерил немного. Лишь те два с небольшим года, что мы провели вместе, я вспоминаю, как единый день ничем не омраченной радости и великого удовольствия. Я продолжал Ваше обучение. Я отдавал Вам все, что только накопилось во мне за мою жизнь. Сперва каплей за каплей, а потом и бурным потоком я подарил Вам всю свою душу, все, что было в ней прекрасного. Смысл моей жизни свелся к Вам: видя что-то или узнавая что-либо, я первым делом думал, что об этом непременно надо рассказать Вам!
Но я не обеднел от этой страсти - Вы, благодарно принимая мои дары, платили мне таким взаимопониманием, которого я никак не мог ожидать от человека, младшего меня на двадцать лет. О чем еще можно мечтать, зная, как тебя если не любят, то, вне всяких сомнений, ценят?

Однако всему однажды приходит конец.
Я прекрасно помнил "золотое правило герцогов Вероны": никогда не сближаться с одним из наших домов более чем с другим. Поэтому не было ничего удивительного, что Ваш отец, узнав о нашей Дружбе, отнесся к ней крайне отрицательно. Разумеется, мы не выставляли нашего общения напоказ, однако никакую тайну невозможно хранить вечно. Слава Богу, что ему так и не стало известно о наших с Вами более тесных отношениях! За себя я не слишком переживал - моя личная жизнь не касается никого, но мне не хотелось бы, чтобы неприятности были у Вас.
Но, так или иначе, тогдашний герцог вызвал меня к себе и недвусмысленно намекнул, что я должен перестать занимать Ваше внимание. Наш разговор длился очень долго, и более напоминал отповедь. Я был задет этим - за время моего счастья я и думать забыл о том, с кем веками враждовала моя семья. Но он меня не забыл. Монтекки казалось, что я "оплетаю думы" будущего герцога, желая добиться для своей семьи грядущего преимущества. В первый момент я испытал даже не злобу, а боль - Вы стали столь дороги мне…
Я думал о Вас, почти не слушая Вашего отца, и уловил лишь самый конец его речи:
- А кстати, синьор Капулетти, - вдруг поинтересовался он у меня. - Если не ошибаюсь, Вы уже приближаетесь к четвертому десятку - но до сих пор так и не озаботились вступлением в брак. Неужели семейная жизнь отталкивает Вас настолько, что даже соблазн завести, наконец, наследника для Вашего благородного рода не перевешивает?
На основании этих слов я заподозрил, что некоторые слухи все же дошли до Вашего отца и, хотя он и не имел достаточных доказательств, решил на всякий случай обезопаситься со всех сторон. Я недолго думал над своим ответом ему: уже давно домочадцы не давали мне покоя, уговаривая жениться, да и от нас с Вами надо было отвести подозрения. К слову сказать, Монтекки к тому времени уже был женат, и супруга его, вроде бы, уже была на сносях. Видимо, дух крови, несущий в себе неистребимое соперничество, все же был довольно силен во мне, ибо в результате мои слова содержали следующее:
- Ну что Вы, Ваше высочество. Я просто все надеялся встретить ту, что позовет к себе мое сердце… Но Вы правы, я ждал слишком долго. Придется мне ограничиться предложением руки. С Вашего позволения…
И тогда, поклонившись, я покинул герцогский дворец, для того, чтобы впредь бывать в нем лишь с официальными визитами.
Вернувшись в свой дом, я решил не откладывать дело в долгий ящик и незамедлительно навел справки, у кого из наших сторонников имеется дочь на выданье. Я не хотел связываться с дальними невестами: моя жена должна была нести в себе дух Капулетти. Один из друзей нашего дома сообщил, что у него есть дочь - правда, несколько моложе брачного возраста, но готовая войти в него всего через год. Год меня не слишком устраивал, однако я все же поехал вместе с ним. Он клялся и божился, что красота дочь полностью искупает ее юный возраст. Впрочем, сам он тоже обладал довольно смазливой внешностью, так что особых причин не верить ему у меня не было.
Едва добравшись до дома, он приказал послать за дочерью. Возникла суета, и вскоре поток челядинцев вынес нам маленькую хрупкую фигурку.
В тот момент я едва не рассмеялся в лицо своему провожатому - он показывал мне дитя. Однако в следующее мгновение дитя подняло личико, и я встретился с пронзительно-бирюзовым взглядом. Ее отец не соврал: Лючия и правда была хороша, и не просто детской прелестью. Уже тогда в ее внешности присутствовало нечто царственно-величественное, а роскошные золотистые локоны, несмотря на то, что были чуть растрепанными, ибо собирались в спешке, напоминали корону. Огромные, опушенные темными ресницами глаза глядели прямо и уверенно. В единое мгновение я решил, что она станет достойной хозяйкой моему дому. Забыв об окружающих, я опустился перед ней на одно колено, так, чтобы наши глаза находились на одном уровне и спросил:
- Прекрасная дева, согласитесь ли Вы стать моей госпожой?
И знаете, что мне ответила эта будущая госпожа?
- Да, сударь, если Вы обязуетесь не забывать про меня!
Краем глаза я видел, как смешался ее отец - впрочем, насколько я знал, детей у него было много, и наверняка эта наивное требование девочки вызвалось нехваткой времени на всех. Поэтому я очень серьезно произнес:
- Обещаю.
И протянул ей руку ладонью вверх. Подумав, она накрыла мою руку своей ладошкой.

Это и стало завершающим аккордом. Я выполнил желание Вашего отца "оставить Вас в покое". Я вступал в новую для себя жизнь, с ее новыми надеждами и чаяньями. Но, подводя сейчас итог, я могу лишь повторить уже сказанное выше: для меня не было времени счастливее, чем то, что я провел рядом с Вами. Вы - и моя дочь - самые светлые мои воспоминания.
Если Вы читаете мое письмо, значит, меня уже нет в живых - я просил отправить его адресату лишь после моей смерти. Быть может, я хотел, наконец, выговориться, а может показать Вам свое отношение к нашему прошлому… Как бы то ни было, я не желал бы, чтобы моя исповедь как-либо повлияла на остаток моей жизни. И если Вам все же удалось дочитать мои излияния до конца, то помолитесь за грешную душу автора этих строк - ибо я не испытываю особых сомнений по поводу своего местопребывания.

С уважением,
Алессандро, граф Капулетти"

Отложив этот сверток, юноша подумал, что документы действительно разложены в соответствии с некоей логикой. Записи располагались в хронологическом порядке, вместе образуя довольно связный рассказ. Например, письмо от графа Капулетти, наконец, пояснило все намеки, которые оставлял в своем письме герцог. А вот интересно, кто собрал все это, да еще и старательно выложил именно в этой последовательности?
С этой мыслью молодой человек потянулся за следующим документом. Снова письмо. Почерк очень изящный, узкий, с острыми, будто пики кончиками букв. Похож на женский, хотя перо некогда вдавливалось почти с мужской решительностью.

"Здравствуй, моя дорогая Бьянка!
Да, ты права, вспоминать прошлое тяжело - но ты права и в другом. Рассказывая о своем прошлом, немного легче… примириться с ним. Возможно, сейчас это действительно мне нужно, и я благодарна тебе, что ты готова меня выслушать.
Впрочем, на откровенный разговор я вряд ли бы решилась - слишком уж я привыкла держать все в себе. Но надеюсь, что письмо сможет служить достаточной заменой личному общению.

Итак, ты спрашивала, когда я впервые познакомилась с Алессандро.
Надо сказать, что нашей семье всегда катастрофически не везло с мужчинами. Я родилась в благородной семье, насчитывающей не одно поколение достойных веронцев, однако особым богатством мы не отличались. Много лет назад мой род примкнул к семье Капулетти, и мой отец, так же как дед и прадед, являлся их ярым сторонником.
Мне никогда не доставалось особенно много внимания: у отца нас было много, и в основном дочери. Так, за моими действиями не слишком следили - главное, чтобы я вовремя приходила к столу и ложилась спать, а также не забывала молиться. Поэтому я не могла не запомнить дня, когда меня разыскали в саду, оторвали от кукол, едва ли не волоком втащили в дом, где в большой спешке натянули на меня более новое и красивое платье, одновременно пытаясь собрать мои растрепавшиеся от игры волосы в достойную прическу. Когда слугам удалось проделать со мною все это, меня также поспешно увлекли вниз, где я увидела отца. Рядом с ним стоял незнакомый мне мужчина, примерно такого же возраста, что и он. В таких случаях принято писать о каких-либо предчувствиях, "внезапных вспышках"… но я не ощутила ничего особенного. Я с посредственным интересом смотрела на его дорогую одежду и думала о том, задержат ли меня отец с его гостем или отпустят играть дальше. Усердная подготовка невесело подсказывала мне, что, скорее всего, верным будет первое…
Тем временем незнакомец встал передо мной на одно колено - так, что его серые глаза оказались как раз напротив моих. Мне понравились его глаза, в них была какая-то… грустная усмешка, что ли. Он спросил, хочу ли я стать его госпожой… его женой.
Немного отходя от темы - но лишь для того, чтобы пояснить ее, я должна сказать тебе, Бьянка, что до тех пор моими мыслями владел лишь один мужчина.
Разумеется, это был мой старший брат Винченцио. Когда он жил с нами, у него всегда находилось время, чтобы побыть со мною, поиграть или рассказать что-нибудь. Он выделял меня среди сестер, называя своей звездочкой, и я с детской наивностью поверила, что он действительно мой.
В ночь перед его свадьбой я плакала, не переставая. Я всегда была очень спокойным ребенком, и, помнится, не плакала даже когда падала или ударялась, но в ту ночь я рыдала и не могла остановиться. Я еще не видела той, что отняла у меня брата, но уже ненавидела ее всей душой. Винченцио был моим и только моим!
Но мои желания ничего не значили. Брат женился и, поддаваясь уговорам молодой жены, покинул Верону, договорившись с отцом, что возьмет на себя управления нашим небольшим поместьем. Отец был только рад - в нашем городском доме так и так не хватило бы места для всех.
С тех пор прошло уже четыре года. Я знала, что них там родился сын, ему было уже больше двух лет. Я почти смирилась с тем, что брат уже никогда снова не станет моим. И вот теперь кто-то хотел взять в жены меня… Ну что ж, рано или поздно, так должно было бы случиться - но вот только теперь я не собираюсь отдавать то, что действительно будет принадлежать мне. Поэтому я с ходу поставила условие: он обязан был никогда не бросать меня.
Я всегда обдумывала то, что говорю - даже когда была совсем маленькой. Взрослых это забавляло: меня трепали по голове и, смеясь, называли меня забавным ребенком. Это очень раздражало - почему нельзя говорить разумно, неужели пороть чушь лучше?
Однако этот человек не рассмеялся. Он посмотрел на меня очень серьезно и дал обещание - и в ответ я дала ему свою руку.
Отец, разумеется, был доволен.

Алессандро - а это именно он был тем гостем, как ты, разумеется, догадалась - настоял на том, чтобы я переехала к нему. По-моему, отец повозражал лишь для вида и скоро согласился. Мой старый и новый дома все равно находились в пределах одного квартала, и десяти минут хватило бы, чтобы преодолеть расстояние между ними.
Дело в том, что мне в ту пору было лишь десять лет, поэтому с Алессандро мы сперва отпраздновали лишь помолвку, а свадьбу отложили на загадочное для меня тогда "потом". Он с самого начала предложил звать его по имени, так что я даже не сразу узнала, что моим будущим мужем является граф Капулетти. А когда узнала, это стало для меня уже чем-то само собой разумеющимся.
Итак, теперь я жила в доме Капулетти, и все там с первого дня знали, что я не просто гостья, а их будущая хозяйка. Мне нравилось чувствовать себя важной персоной, и я изо всех сил старалась соответствовать своему новому положению.
Тогда я не совсем понимала, чего все ждут - никто не мог мне назвать точной даты свадьбы, а слишком настаивать мне не хотелось: не может же уважающая себя девушка лично гоняться за женихом. И все же я с нетерпением ждала определенности.
Но вот однажды утром, когда я проснулась и поднялась с кровати, меня ждало страшное зрелище: часть постельного белья окрасилось багровым. Я отшатнулась, попав в руки переехавшей со мною няни. Она, стараясь успокоить, обняла меня, однако разглядев, что меня так напугало, лишь рассмеялась. Обняв меня снова, на сей раз еще крепче, она довольно сообщила, что, наконец, пришло и мое время.
И дом будто бы очнулся от спячки. Алессандро на несколько дней куда-то уезжал, но и без него уже к обеду в коридорах было не протолкнуться. Все куда-то спешили, что-то делали, но в результате просто еще больше суетились. От этого шума и беспорядка у меня начала болеть голова, и, несмотря на то, что в моей душе тоже царило какое-то смятение, я решила, что надо с этим что-то делать.
Конечно, мой родной дом был не столь велик, однако матушка всегда прекрасно руководила хозяйством. В конце концов, дом Капулетти - это теперь мой дом, и поддерживать в нем порядок - мое дело.
Больше всего меня смущало, что я не знала, как подступиться. За те почти два года, что я прожила здесь, меня никто ни во что не посвятил, и мои дни проходили лишь в играх и книгах (думаю, ты помнишь нашу замечательную библиотеку!). И тем не менее я взяла себя в руки. Найдя управляющего, я потребовала объяснения на тему, что происходит и почему в доме такая неразбериха. Поклонившись, он ответил, что ведутся приготовления к свадьбе, что господину графу уже отослано письмо, и надо, чтобы к его возвращению все было готово.
Свадьба! Не знаю, Бьянка, понимаешь ли ты мои чувства в тот момент. Я знаю, что тебе сделали предложение, когда ты уже была взрослой, и ваша с герцогом помолвка не тянулась так долго, как моя. Тем приятнее мне было услышать, что моему неопределенному положению в доме пришел конец. В тот момент мою душу охватил такой восторг, что я, не слушая робких возражений управляющего, сама активно включилась в процесс подготовки. И, должна сказать без ложной скромности, с моим участием подготовка стала проходить более упорядочено, а суета и бессмысленное метание прекратились. Так что, когда Алессандро вернулся к вечеру следующего дня, я с гордостью могла представить ему полностью подготовленный к нашему торжеству дом.

Следующий год был похож на сказку. Как ни странно, но я почти не помню свадьбы - она слилась в одно светло-яркое пятно. Так же, как и мой первый выход в свет - я увидела герцога (еще предыдущего, отца твоего супруга) и его наследника удивительно близко, а синьора Монтекки с его супругой - вообще в первый раз. Помню лишь, как на мгновение в глазах Алессандро сверкнуло торжество: я была моложе и красивее жены его соперника. Однако тот отвернулся, надменно задрав подбородок. Я знала, что у него уже есть сын, и он очень гордится этим. Я решила, что тоже скоро подарю своему мужу наследника.
И действительно, прошло не так много времени, и я оказалась в тяжести.
Это тоже было счастливое время… Алессандро никуда не уезжал, и почти все время мы проводили вместе. Меня окружили таким вниманием и такой заботой, что я самой себе казалась царицей. Беременность давалась мне легко, и все вокруг для меня являлось будто бы светлым сном, нарушенным лишь самими родами.
Господь как будто расплатился со мной за спокойные месяцы, и, оглядываясь назад, я не могу понять, как я тогда это выдержала. Казалось, сам мир рождался не в таких муках, как мое дитя.
Очнувшись, я услышала голоса. Немного приоткрыв глаза, я увидела своего мужа и женщину, которую выбрала в кормилицу. Она держала на руках маленький сверточек, и Алессандро склонился над ним. Женщина смотрела туда же, но, видимо, краем глаза, заметила мое движение. Мои потрескавшиеся губы прошептали лишь одно слово:
- Мальчик?
И все же Алессандро услышал меня и подошел к моей постели. Присев на край он взял меня за руку. Он улыбнулся, но глаза у него были грустными.
- Дочка, - ответил он. - И, надо заметить, удивительно хорошенькая. А мальчики… будут еще.
Я закусила губу. Конечно же, ему хотелось сына… И неужели мне через все это надо будет пройти заново?!
Додумать я не успела: повинуясь кивку моего мужа, подошла кормилица и положила мне на руки тот самый сверток, что держала доселе. Это и была моя дочка.
Моя Джульетта.

Моя дочка казалась мне такой очаровательной, что вскоре я перестал сожалеть о сыне. Еще на несколько месяцев я вернулась в счастье.
Потом я поняла, что вновь жду ребенка - однако доносить его не смогла. То же самое произошло и еще раз, и еще… Мне стало страшно смотреться в зеркало, я была похожа на тень самой себя. Джульетте к тому времени уже исполнилось шесть лет, моя красивая, здоровая девочка - но больше детей у меня не рождалось…
Мы с Алессандро решили прекратить собственные попытки и обратились к медикам. Они долго мудрили, но потом все же решились на ответ: мой организм еще не окреп ко времени брака, и раннее дитя нанесло ему тяжелый удар. Возможно, через несколько лет - говорили врачи, но прятали глаза… Мне сразу стало ясно, что это пустые обещания - они сами не верили в свои слова. Джульетте суждено остаться моим единственным ребенком.

С тех пор между нами с Алессандро будто пролегла тень. Я не услышала от него тогда ни слова, но мы отдалились друг от друга. Тогда я будто впервые разглядела нашу огромную разницу в возрасте - он уже перешагнул середину пятого десятка, мне же еще не исполнилось и двадцати лет. Ему некому оставлять свой дом и свое имя - я не смогла выполнить самую главную свою роль.
Самое печальное, что все это произошло в то время, когда у нас гостил мой племянник. Тибальт, старший сын моего брата, по моему настоянию приехал в Верону и жил с нами вот уже пару месяцев. Мне так не хотелось его отпускать - он столь напоминал мне брата, которого я когда-то так любила. Удивительно хорошенький мальчик - в своем нежном возрасте он выглядел уже поразительно мужественным. Мягкие золотистые локоны, вечная гордость нашей семьи, великолепно дополняли его облик, придавая сходство с юным ангелом.
Беда не приходит одна. Ты должна помнить тот год, Бьянка - тогда произошли несколько чумных вспышек у самой границы нашего герцогства. Мы все молились, чтобы зараза миновала Верону, но, хотя Господь и услышал наши мольбы, семью Винченцио чума не пощадила.
Я узнала об этом поздно - я была так поражена ужасной вестью о невозможности иметь более детей, что моя выдержка на время изменила мне. Я пару дней не видела Алессандро, и практически утвердилась в мысли, что он будет добиваться расторжения брака. Я даже смирилась с этой мыслью - в том момент мной владела такая подавленность, что не походила на саму себя. И все же я поинтересовалась у слуг, где мой муж - и тогда-то все узнала.
Он получил разрешение, Бьянка, от твоего супруга - на то, чтобы сжечь поместье моего отца, в котором жил тогда мой брат с семьей. Оглядываясь назад, я не могу винить герцога: я понимаю, что он всего лишь хотел защитить Верону от заразы, но стоит мне подумать, о войске, оцепившем границу - и даже сейчас мое сердце болезненно сжимается.
Я порывалась немедленно последовать за Алессандро - догнать его, остановить! Ведь не обязательно они все должны были умереть, кто-то мог выжить! Ведь выживали же!
Но слуги меня не выпустили. Они прятали глаза, но стеной стояли возле каждой из дверей нашего дома: приказ графа Капулетти был однозначен.
Когда он вернулся, я не спала уже больше суток. Я извелась и чувствовала, как отчаянье сменяется яростью. Если и существовали в прошлом фурии, то они были похожи на меня в те дни. Стоило Алессандро переступить порог, как я бросилась к нему и подняла руки, чтобы заколотить по его груди, но он перехватил мои запястья. Я вздернула подбородок, чтобы заглянуть ему в глаза - из маленькой девочки я уже тогда вытянулась в статную женщину.
- Почему? - выдохнула я. - Почему?!!
Он держал мои руки, ибо я все еще порывалась надавать ему пощечин. Его лицо посерело от усталости, а глаза смотрели печально - но я не замечала, не хотела замечать этого.
- Ты бы ушла к ним, - тихо, но очень твердо ответил Алессандро.
- Я имею право! - к моим глазам подступили слезы, и от этого я разозлилась еще больше. Я не помнила, когда плакала в последний раз - это было очень давно, но помню, что утешал меня тогда Винченцио. Мой брат, которого теперь нет, которого я больше никогда не увижу! - Они мои родственники, они могли надеяться на мою - на нашу! - помощь!
- Опомнись, Лючия! - он встряхнул меня, но я почти не чувствовала ни этого, ни того, что мои руки уже начало сводить от его стальной хватки. - Ты хотела умереть вместе с ними? А если б ты выжила - тебя не пустили бы обратно в город! А если бы и пустили, то неужели ты хотела бы принести заразу и в этот дом? Ты бы хотела смотреть, как умирает НАША дочь?
У меня больше не было сил. Мои колени подогнулись, и я повисла, поддерживаемая лишь руками Алессандро. Он осторожно выпустил мои руки, и я опустилась на колени, вцепившись в ковер пальцами. Я стискивала его все крепче, пока от напряжения не сломались несколько ногтей.
Тогда я почувствовала, что Алессандро опустился рядом. Ему удалось снова завладеть моими руками - на сей раз не запястьями, а ладонями - и в следующую секунду он начал покрывать их нежными поцелуями. Я ощущала его губы там, где тиски его рук оставили мне синяки, и на кончиках пальцев, он будто не замечал обломков ногтей.
- Подумай о Джульетте, Лючия, - сквозь какую-то пелену слышала я его голос, тот голос, который когда-то так нравился мне, и в котором я теперь слышала лишь пустоту, - подумай о Тибальте - ведь у него теперь осталась лишь ты. Господь решил лишить нас сына, а его родителей - так не должны ли мы позаботиться друг о друге? Лючия, ты сильная, ты сможешь стать ему матерью, подумай об этом! Неужели тебе хотелось бы лишить его всех?
Я с трудом разлепила ресницы, потяжелевшие от слез. Алессандро выглядел постаревшим, от его подтянутости не осталось и следа. Ему вполне можно было бы дать и больше его сорока шести лет. Я устало склонила голову - как бы гадко ни было у меня на душе, я понимала, что он прав. Не ради него, но ради Джульетты и Тибальта я должна была снова стать сильной.
И я стала такой, ты знаешь это. Сталь, прежде чем закалиться, проходит через пламя и ледяную воду - и так же, как сталь, закалилась и я. Быть может, поэтому я и смогла остаться в живых, когда… потеряла моих милых детей. Видит Бог, я была бы рада, если бы мое сердце не выдержало горя - как у Октавии… Но я выжила - чтобы помнить, чтобы перебирать ошибки и чтобы молиться за их бессмертные души.
Прости меня, Бьянка, я и так сказала уже слишком много. Я достаточно излила свою душу - я чувствую опустошение… но, да, и облегчение тоже. Спасибо, что ты дала мне возможность выговориться.

С любовью и преданностью,
Лючия, графиня Капулетти"

Еще одно письмо легло в стопку прочитанных бумаг. Юноша посидел некоторое время, не продолжая чтения. Образ синьоры Капулетти поразил его. Такой женщине - да войсками бы командовать… А ведь ей тоже просто хотелось счастья…
Следующий пакет содержал уже знакомые листки, несущие на себе летящий почерк герцогини. Взглянув на дату, молодой человек поразился - от первых записей их отделяло более тридцати лет.

"7 октября 1331 г.
Я не бралась за дневник несколько дней. Срок траура закончился, и Чезаре развернулся, начиная бурную деятельность. Вот почему при Федерико я не замечала, что уже не девочка, а сейчас, когда балы устраивает мой сын, я чувствую себя там на удивление неуместно?
Сегодня моя рука сама собой потянулась шахматам. Из набора, который когда-то подарил мне муж, я достала двух королев. Удивительно изящные фигурки, на одеждах можно разобрать каждую складочку, короны сияют драгоценными камнями… А лица - холодные и надменные. Я всматриваюсь, чтобы разглядеть то, что в них было - я верю, я знаю, что было! - но что они тщательно скрывали.
Любовь. И преданность - бесконечная, такая, какую испытывать можем лишь мы, женщины. Мы не подменяем понятий, не пытаемся обмануть самих себя. Мы приносим себя в жертву тем, кто нам дорог, даже если мы понимаем, что они неправы.
Лючия и Октавия. После меня - самые уважаемые дамы города, их краса и гордость. Женщины лучше мужчин умеют соблюдать приличия, и я не раз имела удовольствие общаться с ними обеими. Как изящно, как слаженно двигались их руки, вооруженные иголками, когда они сидели у меня в гостях. Мы почти не разговаривали, но если они решались нарушить молчание, то я наслаждалась общением с ними. Сколь многим одарил их Господь - и сколь многое он отнял у них. Каждая из них более, нежели я, достойна была бы стать герцогиней, столько в их душах жило внутренней силы и властности, но как же мало им выпало счастья…
Я никогда не обольщалась - любовь не владела нашими с мужем сердцами. Но нам удалось стать хорошими друзьями, мы уважали и ценили друг друга. Сейчас, оглядываясь назад, я испытываю двоякие чувства: с одной стороны, мне жаль, что я так и не испытала жаркой страсти (теперь это вряд ли мне светит), но с другой - не важней ли то, что у меня было? Быть может, это тоже любовь, но не та, на которой сгорают, а та, которая нежно согревает?
Я не знаю. Мои мысли путаются, и я, как и всегда в таких случаях, убеждаю себя, что мне действительно повезло. И вовсе не нужно мне всепоглощающее пламя… У кого-то было - и где они теперь? А я жива, как живы мои дети, и супруг мой дожил до почтенных лет…
Но я отвлеклась. Лючия и Октавия. Синьора Капулетти и синьора Монтекки. Они властными руками держали свои дома, и все же силы женщин не хватило, чтобы предотвратить беду… Я знала, что Лючия испытывала нежность к своему мужу… быть может, даже жалость - ту, которую мы, влекомые извечным материнским инстинктом, умудряемся испытывать к мужчинам. С тех пор, как вражда домов утихла, мы с Лючией немало времени проводили вместе, и я успела довольно неплохо ее узнать. Но Октавия не дожила до дней мира. Иногда я думаю, что эти сильные женщины смогли бы утешить друг друга лучше, чем мне это удалось с Лючией… Но прошлого не изменить.
Хотя и можно узнать.

9 октября 1331 г.
Думаю, я все же имею право это все записать. Я обещала не рассказывать - но ведь я и не собираюсь никому показывать свои записи. Но не только же для себя я занималась мучительными расспросами…

Итак, я решилась. Я чувствовала, что должна поговорить с кем-то из Монтекки, и был лишь один человек, который подходил мне на роль рассказчика.
Если он захочет говорить.
Я прибыла к тому времени, когда и договаривалась… опоздав настолько незначительно, что это и не требует упоминания. Синьор Монтекки любезно встретил меня, и вскоре я оказалась внутри дома. Надо сказать, что бываю я здесь довольно редко, и каждый раз любуюсь. Я знаю, что в роде Монтекки имеется немало южной крови. За века вражды с Капулетти, они, в противовес этой очень светлой, едва ли не поголовно белокурой семье, тщательно поддерживали связи со своими неаполитанскими родичами. Кровь невест, привезенных оттуда, явственно читалась и в антрацитово-черных, пока еще даже без проблесков седины волосах, и в тонком носе с легкой аристократической горбинкой, и в высоких, резко очерченных скулах. И убранство дома также содержало множество подчеркнуто южного, кое-где читались откровенно арабские мотивы. Эта необычность очаровывала, и я внезапно поймала себя на мысли, как понравилось бы здесь юной Джульетте, попади она в этот дом?
Синьор Монтекки извинился, что все слишком скромно - его супруга была в отъезде. Разумеется, я поспешила его заверить, что в порядке и лучшего не стоит и желать. На мгновение я уловила в его глазах отголосок того веселого юношеского огонька, которым он некогда славился, и решила, что некоторых людей не может исказить ничто.
Мы сидели в комнате с высокими окнами и наблюдали, как медленно сгущаются осенние сумерки. Возле нас на невысоком столике стоял графин с вином и сладости с фруктами. Некоторое время разговор тек, плавно переходя с одного на другого, пока, наконец, синьор Монтекки не отставил своего кубка и не посмотрел на меня своими пронзительно-голубыми глазами. Они все еще оставались молодыми, и тонкие морщинки в их уголках лишний раз напоминали, что улыбка ему ближе печали.
- Ваше высочество, - мягко произнес он, чуть наклонившись в мою сторону. - Мы уже достаточно соблюли этикет… Может, настала пора Вам рассказать, что привело Вас ко мне?
Я повертела кубок в своих руках. Несмотря на то, что я решилась на это шаг, я все еще не знала, что именно хочу спросить. Поэтому начала издалека.
- Видите ли… Последние месяцы я много думаю о жизни… о смерти… - синьор Монтекки понимающе кивнул, но я не дала ему вставить слова соболезнования. - И знаете, все чаще причуды памяти возвращают меня в прошлое. В год, ставший годом покоя Вероны, но перед этим принесший много горя.
Смешинки почти исчезли из глаз моего собеседника. Он снова потянулся за кубком и налил себе еще вина. Выпив залпом и помолчав, синьор Монтекки медленно произнес:
- Кому, как не мне помнить этот год? За пару дней я из мальчишки стал мужчиной… и отнюдь не так, как мне хотелось бы. Я потерял друзей и впервые за свою тогда в общем-то недолгую жизнь осознал, насколько же мы одиноки в этом мире. Я винил себя, винил других, да что там! - я винил и их самих. За то, что они ушли, а я остался оплакивать их и скорбеть по своей безжалостно прервавшейся юности. Ваше высочество, - он перевел взгляд на меня, - так ли нужно все это вспоминать?
Я очень осторожно коснулась его руки. Он действительно выглядел несчастным и… растерянным? Я прекрасно помнила, что Бенволио Монтекки младше меня всего на семь лет - в нашем возрасте это и не разница вовсе, однако в этот момент испытала к нему поистине материнскую нежность.
- Бенволио, - впервые за долгие годы я назвала его по имени, и он вздрогнул, услышав его, - я понимаю, что тяжело вспоминать горе, но не тяжелее ли носить его в себе? Я уверена, что ты никогда и ни с кем не говорил о тех событиях - а теперь и вряд ли когда-нибудь поговоришь. Кто остался из нас? Из тех, кто помнит? Ты, я да синьора Капулетти…
Я знала, о чем говорю. Бенволио взял жену издалека - ее родной город не имел с Вероной никаких дел. Мне нравилась его Лунетта, такая же добродушная и смешливая, как и он. Они стали хорошей парой, вырастившей замечательных ребятишек, и я была уверена, что он не говорил с ней много о своей юности. Даже если она и слышала о тех событиях от кого-нибудь, наверняка он приложил все силы, чтобы не перекладывать эту тяжесть на ее плечи.
Синьор Монтекки тяжело вздохнул. Все верно, я оказалась права. И тогда, налив себе еще, он начал рассказ.

Это была весна. В любое время года, в любую погоду - это была весна. Они не считали ни друзей, ни врагов, ни денег, ни долгов, ни дней, ни ночей. Стоило одному позвать - и все веселой гурьбой высыпали на веронские улицы. Смеясь, они звали себя Королями Мира, и мир смеялся в ответ на их наивные притязания. Они упивались жизнью и радостью, как упиваются вином, и не думали о завтрашнем дне. Будущее казалось им таким же, как и прошлое - сплошной полосой счастья и радости.
И все же в их дружной компании выделялись трое. Официальным лидером являлся Ромео - как сын главы дома, как самый красивый и желанный юноша Вероны. Не было девушки, прошедшей мимо, и не оглянувшейся ему во след. Казалось, сама Юность подарила ему свой поцелуй.
Меркуцио не принадлежал к роду Монтекки, но горячая кровь привела его к ним. Не столь обаятельный, но - на удивление! - более харизматичный, чем Ромео, он был лидером настоящим, и именно его идеи обычно воплощала компания, несущая на себе синие ленты. Родич герцога, он не боялся быть пойманным стражей, и его забавы, которые не обходились без участия друзей, раз от раза становились все рисковей.
Он, Бенволио, никогда не претендовал на первую роль, но без его то язвительных, то уморительно веселых высказываний и проделок не обходилась ни одна встреча. Он умудрялся быть везде, и невозможно было не улыбнуться в ответ, когда он слал окружающим свою открытую улыбку.
- Нас почти всегда видели вместе - часто ни я, ни Меркуцио не возвращались домой и ночевали… вернее, уделяли время сну в доме Ромео, - черноволосый мужчина слегка улыбался, вспоминая те времена. - Мы старались не расставаться, даже не старались - так само выходило. И влюблялись одно время мы тоже "за компанию". Правда, Ромео вскоре изменил нашей традиции, предпочтя находить недоступных красавиц и вздыхая по ним. А потом его дурному примеру последовал и Меркуцио.
Не знаю почему, но синьора Капулетти считалась первой красавицей в городе, - Бенволио ненадолго замолчал, посмотрел на меня и добавил: - Разумеется, учитывая, что заглядываться на супругу нашего герцога нам не позволяло глубокое почтение.
Я едва заметно улыбнулась его словам: они оказались неожиданно приятными, хотя я думала, что время успело лишить меня естественного женского тщеславия.
- Так вот, - выпутавшись из неловкой ситуации, как ни в чем не бывало продолжал синьор Монтекки. - Лично я никогда не был с этим согласен: женщины, прекраснее тети Октавии, я не видел ни тогда, ни потом. Она будто привезла к нам, на север, все краски и весь пыл Неаполя! Ромео унаследовал от нее чудесную, чуть золотящуюся под солнцем кожу и удивительно пушистые ресницы. Знаете, как крылья бабочки… - взгляд Бенволио замер, так же, как и его правая рука, сжимающая бокал. Голос мужчины стал глубже, он будто бы забыл о моем присутствии и говорил сам с собой. - Они оба умели ТАК смотреть - такой нежный… наверное, даже ласковый взгляд. Как тетя Октавия умела покорять им мужчин, так и Ромео покорял им женщин…
- И друзей? - очень тихо спросила я.
- И друзей, - Бенволио обернулся ко мне и взор его прояснился. - Мы тоже не могли устоять перед ним. Хотя… - здесь улыбка Монтекки стала почти насмешливой, - кое-кто все-таки отдавал предпочтение блондинкам.
- И кто же? - мягко поинтересовалась я, собственноручно подливая вино в его кубок.
- Меркуцио, - приняв от меня бокал, Бенволио откинулся в кресле и сделал еще один глоток. Похоже, он расслаблялся все больше и больше. - Увидев на балу в герцогском дворце синьору Капулетти, он не смог устоять.
- Вот как? Никогда бы не подумала! - совершенно искренне удивилась я. Меркуцио был влюблен в Лючию? Вот так сюрприз…
- А там и думать-то было нечего, - усмехнулся мужчина. - он об этом только нам с Ромео сказал, а мы - о чудо! - так никому и не проболтались. Впрочем, для этого была веская причина: не трезвонить же, что Капулетти его отшила.
- А она отшила? - с каждой минутой разговор увлекал меня все больше и больше.
- Ну… как Вам сказать, - Бенволио задумался. - Вся трагедия и весь комизм ситуации в том, что синьора Капулетти, кажется, так и не осознала, что за ней ухаживали. Меркуцио тогда только-только исполнилось четырнадцать лет, а ей было на добрый десяток больше. Она принимала его знаки внимания как должное: как красивая женщина и как супруга главы одного из почтеннейших домов Вероны. Боюсь, она просто не видела в нашем бедном друге мужчину.
- Как печально, - я попыталась произнести это грустно, но у меня плохо получилось. Забавно, я ведь тоже видела эти "ухаживания" - но даже со стороны не назвала бы их так. Меркуцио в памяти остался навсегда юным, Лючия тоже все еще выглядела прекрасно, и мне не составило труда представить их себе в те дни. Действительно, ситуация более походила на то, что юный родич герцога, связанный узами дружбы с Монтекки, пытается наладить отношения и с Капулетти, дабы хоть как-то примирить эти два дома.
Оказывается, цели у Меркуцио были отнюдь не столь возвышенными.
- И… что же было дальше? - нащупав такой интересный поворот событий, я твердо решила не отставать от Бенволио, пока он не расскажем мне все.
- Дальше? - голос синьора Монтекки звучал несколько рассеяно, казалось, прошлое ему теперь куда ближе настоящего. - Дальше ему пришлось сменить объект восхищения. Меркуцио познакомился с женщинами… более тесно, и остался о них невысокого мнения, Вы уж извините. Но в то же время образ белокурой графини его не отпускал…
Догадка пришла ко мне внезапным озарением. О Боже, нет! Ну почему именно на этого человека падало внимание мужчин из рода моего мужа?
- Тибальт, - тихо произнесла я, не спрашивая, но утверждая.
- Тибальт, - согласно кивнул Бенволио, отпивая глоток из кубка. - Правда на сей раз он не сказал об этом даже нам, однако мы с Ромео и так это прекрасно видели. Меркуцио даже попытался сойтись с ним поближе - но увы! Тибальт и своих-то держал от себя на расстоянии, а уж тому, кого считал сторонником Монтекки, и вовсе не было места рядом с ним.
Тогда Меркуцио начал его задирать. Не получив любви, он начал себе внушать, что ненавидит - как Тибальта, так и всех Капулетти, вместе взятых. Да так хорошо внушал, что сам в конце концов в это поверил. Понимаете, раньше для него это было игрой, поддержкой нас, своих друзей, но теперь ненависть к Капулетти стала и его кровным делом. Готов поклясться, что даже покойный дядя не ненавидел Капулетти так, как Меркуцио…
- И именно это привело его к смерти - как и Тибальта, - я не смогла удержаться от комментария. - Да, - лицо Бенволио болезненно исказилось, и он резким движением опрокинул в себя остаток содержимого кубка. - Интересно, они до сих пор собачатся в своем аду?
Внезапно кубок выпал из его рук и покатился по полу. Бенволио согнулся в кресле почти пополам и закрыл лицо руками.
- Зачем? - глухо спросил он. - Зачем Вы пришли напомнить мне о моих друзьях? Я люблю их - до сих пор люблю более, чем себя, и уж точно более, чем кого-либо, кто живет на этой земле сейчас. И я ненавижу их - за то, что они оставили меня одного. В моей жизни больше нет друзей - есть приятели и, черт возьми, неплохие! Но друзья - мои друзья ушли в мир иной, оставив мне ночные кошмары. Что было бы… что могло бы быть… Что я мог сделать, чтобы они продолжали жить? Что Я сделал из того, что приблизило их смерть? Почему я не помог Ромео оттащить Меркуцио от Тибальта? Нас ведь было больше… Зачем я поехал в Мантую с вестью к Ромео? Почему не удержал его, когда он бросился обратно в Верону? Почему? Зачем? Почему? Эти слова до сих пор звучат в моих снах - и я просыпаюсь, охваченный могильным холодом. Однако Ангел Смерти насытился, и моя жизнь течет ровно… Днем. Но ночью - ночью мне вновь семнадцать лет и я раз за разом теряю своих друзей.
Я осторожно положила свою ладонь поверх его руки. Бенволио выглядел опустошенным, совсем не похожим на того активного мужчину, с по-мальчишечьи живым взглядом, который встретил меня несколькими часами раньше. Мне даже стало неловко от того, что я так его замучила. Однако я испытывала уверенность, что в конечном счете наш разговор все-таки поможет ему. Возможно, выговорившись, он сможет избавиться от своих призраков. Ибо о них, призраках, надо говорить, надо облегчать свою душу - только так можно прийти к покою.
- Мне очень жаль, - сказала я тихо - но, думаю, даже прокричи я эти слова, он бы все равно меня не услышал.
Я еще раз коснулась кончиками пальцев его руки и незаметно покинула комнату, а затем и дом.

21 ноября 1331 г.
Я уж думала, что закончила выяснять истории прошлого, однако само Провидение позаботилась о еще одной встрече.
Сегодня утром, когда я поднималась по одной из лестниц, меня окликнули. Я обернулась и встретилась взглядом с темноволосым и темноглазым мужчиной. Он отвесил галантный поклон, а я лихорадочно пыталась вспомнить его имя. Он был слишком привлекателен, чтобы я могла забыть его быстро, но мало ли людей я видела за свою жизнь?
Пока я думала, мужчина приблизился ко мне и одарил белозубой улыбкой.
- Ваше высочество, - сказал он, - Не мучайтесь так, я сам напомню Вам свое имя. Я - Дино Кальвино. Нет ничего удивительного, что Вы не смогли припомнить меня, ибо меня очень давно не было в Вероне. Но когда-то я был пажом племянника Вашего супруга.
- Ах, Дино! - наконец-то я вспомнила! - Паж Париса! Вот уж воистину долго Верона Вас не видела.
Он снова улыбнулся, но теперь его улыбка таила в себе немало грусти.
- Увы. Для меня этот город стал городом разочарования и боли. До той поры я никогда не покидал свой родной город, и поездка с господином Парисом казалась мне подарком судьбы… И уж конечно я не ожидал такого ее окончания.
Пока он говорил, моя память стремительно восстанавливала свои архивы. Прежний мальчик сильно изменился, из хрупкого херувима выросши в красивого мужчину - и все-таки даже сейчас он вряд ли бы затмил собой своего прежнего господина.
И, разумеется, я не могла упустить такой возможности. Улыбнувшись ему как можно обаятельнее, я пригласила его зайти ко мне, и синьор Кальвино не смог отказать. Как я поняла, он приехал в Верону против желания, по делам, однако, похоже, не имел ничего против разговора со мною.

Мы удобно разместились в моей гостевой комнате и, едва дождавшись, пока принесут угощение, я приступила к допросу. Стыдно признаться, с каждым разом у меня это выходило все лучше и лучше: если первый раз я еще стеснялась расспрашивать Лючию, да и в разговоре с Бенволио иногда смущалась, то теперь мою решительность ничто не могло поколебать. После должного вступления из расспросов про дела и родичей, я как можно невиннее попросила:
- Если можно, синьор Кальвино, расскажите мне о Парисе! К сожалению, я не слишком хорошо успела его узнать… Он был племянником моего мужа - но мне почти ровесником. Хотя, нет, не почти! Точно помню, что мы родились в один год. Он выглядел столь великолепно, что меня ничуть не удивляет, что мой супруг не жаждал поощрять углубление наших отношений.
И все-таки та история… Удивительно трагична - ведь Париса никоим образом не должна была коснуться вражда между Монтекки и Капулетти.
- Но коснулась… - по лицу бывшего пажа скользнуло облачко.
Я ободряюще коснулась его руки своей, мимоходом заметив, какие гладкая и ухоженная у него кожа. Мужчина попытался мне улыбнуться, но получилось у него не слишком хорошо.
- Я не могу сказать, что синьор Парис был святым, - извиняющееся сказал Дино Кальвино. - И дерзости, и отчаянности в нем хватало. Я помню, как он не боялся в одиночку разгуливать по ночным улицам, я помню, как он почти без всякой подготовки, повинуясь порыву, организовал облаву на лесное логово разбойников. Я был тогда с ним - и только мы двое умудрились выйти из той заварушки без единой царапины, а ведь сколько наших вовсе не вернулись домой…
Он всегда был первым - и на балах, и в схватках. И всегда Господь будто хранил его. Он обольщал женщин - но сам не падал жертвой их чар. Он заводил врагов - но никто из них не мог причинить ему вреда. Он проигрывал за вечер все свое состояние - а в самом конце, последним броском костей, отыгрывал все, да еще и с процентами.
Но Верона прокляла его.
- Ну зачем же так… - я попыталась было смягчить горькую фразу, но мужчина, тряхнув темными кудрями, решительно поднял голову и посмотрел мне в глаза.
- Нет, именно прокляла. Здесь он полюбил - и здесь он проиграл. Проиграл впервые, проиграл жестоко - саму жизнь. Джульетта Капулетти была не только выгодной партией - она и вправду его очаровала. Что он нашел в этой девочке, когда к его ногам падали лучшие красавицы Венеции, Флоренции и Рима?
Губы синьора Кальвино предательски вздрогнули, и он отвернулся к окну, судорожно сжимая в руках кубок с недопитым вином.
- Она… эта Ваша Джульетта… и вправду была… хороша, - спустя некоторое время смог, наконец, произнести мужчина. - Возможно, через пару лет она стала бы по-настоящему прекрасной. Но она не стоила… не стоила жизни. Что она могла дать моему синьору?
Конечно, состояние Капулетти тоже занимало не последнее место в списке приоритетов синьора Париса. У Джульетты не было братьев и, учитывая возраст ее отца, вряд ли бы они появились. Других близких родственников тоже не наблюдалась, а у синьора Париса вполне хватило бы хватки, чтобы присоединить к своему состоянию не только приданное. Но - повторяю, не богатство отца Джульетты прельстило моего господина.
- Что произошло той ночью? - едва слышно спросила я, но Дино Кальвино услышал, точнее, почувствовал мой вопрос.
- Он… синьор Парис… захотел проститься с Джульеттой. Он не мог этого сделать днем, когда ее окружали скорбящие родичи. Синьор Парис не желал показывать своей слабости другим людям… А еще - еще у него была навязчивая идея. Ему безумно хотелось поцеловать ее. Черт возьми, он имел на это право! - мужчина с каким-то отчаяньем стукнул кубком по столу. - Он был ее женихом и МОГ ее поцеловать! Не так, как целуют покойных, едва касаясь, а так, как он поцеловал бы ее в первую брачную ночь.
Он хотел проститься с ней, с ее столь рано ушедшей юностью, с ее так и не тронутой красотой… Синьор Парис и предположить не мог, что его "чистая красота" уже не была таковой, и губы другого целовали уста, которые он считал невинными.
- Ромео… - начала было я, но синьор Кальвино прервал меня, и я не могла не простить ему его дерзости, ибо сама спровоцировала этот разговор.
- Ненавистное имя! Трус, не нашедший в себе сил жить, и увлекший за собой в могилу ту, что любила его! Но ему и этого было мало - он забрал и жизнь моего господина…
Плечи мужчины бессильно опустились. Поставив кубок обратно на стол, он сцепил руки в замок, столь крепко, что костяшки пальцев побелели.
- Он был мальчишкой - менее, чем на год старше меня. Как, как он смог победить моего господина? Не иначе как сам Дьявол стоял за его спиной и направлял его руку. И Дьявол добился своего - синьор Парис пал, оставив свой дом в печали… И мне выпала горькая честь доставить его тело домой. Я снова коснулась его руки, но, решив, что этого мало, встала с кресла и, подойдя к нему, слегка приобняла за плечи. Перед моим внутренним взором стоял образ тоненького пятнадцатилетнего мальчика, привозящего в родной город тело любимого господина. В том, что любимого, сомневаться не приходилось - о совершенно чужих тебе людях так не говорят.
- Прости меня, Дино, - тихонько сказала я. - И спасибо за твой рассказ."

На этом дневник герцогини обрывался, но далее шел еще один лист, написанный ее рукой. Конфигурации он был несколько иной, нежели прежние, да и почерк выглядел более аккуратным, официальным.
И действительно, документ оказался письмом:

"Святой отец!
Вскрыв присланный мною пакет, Вы, несомненно удивились его содержимому, и я понимаю, что обязана дать объяснение этому.
Около года назад, вскоре после похорон моего супруга, я зашла в его кабинет. Чезаре все еще был в отъезде, и я не смогла удержаться - кому, как не Вам знать, что любопытство всегда являлось самым большим моим грехом? Наш брак с Федерико протекал ровно и доброжелательно, и, видит Бог, я ни за что бы не решилась подвернуть нашу - не скажу, что любовь, но искреннюю и преданную дружбу - тяжкому испытанию, однако теперь, когда его уже нет на этой грешной земле, я не могла не попытаться хоть одним глазком заглянуть в его личную жизнь. Саму себя я оправдывала тем, что лучше пусть я найду… что-либо, нежели наш сын. Но Вам, как своему исповеднику, я говорю прямо: мне было интересно.
Вы помните, мой муж умер внезапно, Господь избавил его от мучений. Но из-за этого он не успел и подготовиться. Его кабинет, его бумаги - все оставалось таким же, как и при нем. Я первая решилась войти туда.
Разумеется, никаких деловых бумаг я не трогала - а если что и брала, то тут же клала обратно. Пусть с государственными делами теперь разбирается Чезаре. Я же, как уже говорила, искала чего-нибудь личное. И, представляете, нашла! Это был запечатанный конверт, адресованный графу Алессандро Капулетти. Помнится, меня это удивило - граф покинул наш мир за несколько лет до моего супруга. Подумав, я решила, что это дает мне право вскрыть данный пакет. Что я, не замедлив, и сделала. Письмо было объемным, но, хотя я и прочитала его целых два раза, далеко не все мне стало понятным. Уже позже я почувствовала некоторую вину: мне следовало скорбеть по мужу, однако меня уже охватил тот жадный трепет, какой охватывает борзую, стоит ей напасть на след. В своих мыслях я уже видела себя грустящей в одиночестве, отошедшей на задний план, уступившей место Чезаре и его молодой супруге… Но теперь само провидение давало мне в руки любопытную загадку, и я просто не могла не сунуть в нее свой нос!
Первым делом, я поняла, почему пакет остался у Федерико: он писал его незадолго до смерти графа Капулетти и, видимо, так и не успел отправить письмо. А во-вторых, оказывается, граф опередил его - и его письмо дошло до моего мужа. Признаться, синьор Капулетти был более откровенен в своих объяснениях… хотя, с другой стороны, его слова касались в основном узко очерченного куска времени. Но, вне всяких сомнений, часть повествования моего супруга он пояснил. Я продолжила поиски, но ни в кабинете, ни в спальне Федерико (включая тайники) не нашлось более ничего интересного. Я забрала лишь эти два пакета, оставив все остальное до приезда сына.
Я поняла, что не успокоюсь, пока не выясню про эту историю все… ну, или хотя бы все, что только смогу найти. Я решила, что не только мой муж и граф Капулетти могли оставить бумаги, возможно, что-то еще можно найти.
Моим следующим шагом стало возобновление отношений с Лючией Капулетти. Святой отец, я правда испытываю стыд, что я вновь и вновь тревожила ее память, но у меня не было иного выхода. Я просто не знала более никого, к кому могла бы обратиться. Сперва я вызнала у нее все, что только помнила она сама, а потом и напросилась в гости. Моей целью в доме Капулетти был осмотр комнат Тибальта. Как я и предполагала, после гибели юноши, а вскоре за ним и Джульетты, их комнаты не трогали вовсе - разве что задернули занавеси на окнах. Дом был большим, и ни синьору Капулетти, ни его жене не было необходимости использовать покои, которые будили у них лишь печальные воспоминания.
Вы скажете, что мой поступок был чистой воды авантюрой - риск попасться на таком недостойном недавно овдовевшей герцогини поступке крайне велик, а шанс, что такой пылкий и деятельный юноша, как Тибальт, мог вести записи - ничтожно мал… Вы можете так сказать - и будете правы. Но мне ОЧЕНЬ хотелось это сделать… Простите мне и этот грех, как прощали и прочие. В конце концов, меня никто не застал, а мне зато удалось найти кое-что!
Разумеется, дневника Тибальт не вел. Но все же некоторые события, которые волновали его, он записывал на каких-то листах. Я нашла несколько таких смятых листков в самых глубоких недрах его стола. Похоже, что "встреча" с моим мужем взволновала его достаточно сильно, и мне стало более понятно, что же у них произошло. В результате я решила, что раз за тридцать лет эти бумажки никому не понадобились, то я с чистой совестью могу их забрать. Ладно, пусть не с чистой… но как бы там ни было, я их забрала.
Но и на этом мои "приключения" не закончились. У меня не было возможности добраться до хоть каких-либо бумаг представителей рода Монтекки, и поэтому я решилась на разговор с Бенволио Монтекки - единственным, кто еще мог рассказать мне про свою юность и своих друзей.
Я записала его повествование - настолько хорошо, насколько запомнила его. Точно так же в мой дневник попал и рассказ Дино Кальвино, встреченного мною совершенно случайно.
В конце концов, я разложила все в более-менее хронологическом порядке - правда, для этого письмо моего мужа пришлось разбить на части - и позволила себе добавить кое-что из своего личного дневника. Получилось некое подобие истории, которая, если б не была столь трагичной и не касалась бы людей, которых я знала лично, могла бы показаться довольно занятной. И вот только тогда я задумалась, а что же мне со всем этим делать? Поиски и компоновка заняли несколько месяцев, надо признаться, одних из самых интересных месяцев в моей жизни. Я вновь и вновь перелистывала полученные мною сведения. Я листала бумагу, а видела лица. Я возвращалась в свою юность и пыталась заглянуть в их. Я читала - и думала, как же мало мы знаем о тех, кто живет с нами рядом. Думала о том, насколько было бы меньше в мире горя, если бы умели говорить - и умели бы слушать. Если бы мы были честнее - и с другими, и, главное, с самими собой. И если это граф Капулетти научил моего супруга столь ласково относиться ко мне, той, кого он взялся оберегать, то я благодарна ему - с чего бы их история не началась. Быть может, я не знала в жизни настоящей любви, но со мной всегда была добрая нежность, и не мне роптать на судьбу. Я не могу ревновать и к безрассудному мальчику, покорившему сердце моего мужа - ибо он не принес мне зла. Пусть с огромным опозданием, но едва узнав их историю, я молилась за них всех.
Помолитесь и Вы со мной, отец Лоренцо! Сберегите эти бумаги. Я не знаю, кому и для чего они могут понадобиться, но в каждой их строчке, в каждой чернильной капле звенит струна уже ушедшей или готовящейся уйти жизни. Иногда мне кажется, что все наши беды в том, что мы забываем наше прошлое, забываем, чтобы потом по новой совершать те же самые ошибки.
Какой бы память ни была, она должна жить.

С уважением к Вам,
Бьянка делла Скала,
Герцогиня Вероны"

Похоже, это письмо прилагалось как пояснение к собранным герцогиней документам. И отец Лоренцо, как видно, исполнил пожелание герцогини: все бумаги он сберег и оставил для потомков.
Стопка почти закончилась. Оставался лишь совсем небольшой кусочек - даже не лист, а четвертинка.

* * *

Легкие кроссовки почти бесшумно отсчитывали старые, давным-давно истершиеся ступени, однако меньше всего девушка, обутая в них, думала о том, насколько ее присутствие неуместно в мужском монастыре. К тому же, строго говоря, монастырем это здание не являлось уже многие годы. Сейчас это просто одна из достопримечательностей Северной Италии, в которую направили на летнюю практику юных реставраторов, группу выпускников из Римского художественного университета.
Паола безумно любила свою будущую работу, однако именно она была виновата в ее теперешнем плохом настроении. Именно из-за нее Паола сегодня повздорила с Джованни. И ведь права была Франческа - надо было просто позвать руководителя, и пусть бы он решал насчет той фрески. Нет, им с Джованни потребовалось выяснить все самим! В результате с художественно-научного спор как-то сам собой перешел на выяснение отношений, и они сказали друг другу слишком много лишнего… особенно учитывая, что вокруг стояла почти вся их группа. Неудивительно, что Джованни вспылил, развернулся и ушел… Паолу саму начинала трясти от одного воспоминания об утреннем скандале. И, если б руководитель не послал бы ее позвать Джованни, она ни за что шла бы сейчас по этим ступеням. Но синьору Пьяччо как-то никто не удосужился рассказать о размолвке парочки, и на роль гонца была назначена именно Паола.
Наконец все коридоры, лестницы и переходы остались позади. Паола нетерпеливо стукнула пару раз в дверь и сложила руки на груди. Раньше она, не задумываясь, вошла бы… Но сейчас их отношения практически подошли к концу. Она не будет врываться в комнату к постороннему мужчине.

* * *

В дверь постучали, и юноша был вынужден отложить и последний листок, так и не успев его прочитать. Бросив взгляд на наручные часы, он с удивлением отметил, что прошел почти целый день… День, за который он прожил только жизней.
Все еще с задумчивым видом он распахнул дверь и молча уставился на девушку, стоящую за ней. Чуть потертые - особенно на коленках - светло-голубые джинсы, черная футболка, собранные с небрежный хвост вьющиеся темные волосы - такие густые, что заколки теряются невозможно часто. На руках, так решительно сложенных на груди, кое-где видны полустертые пятна краски. След от такого же мазка - блеклого, торопливо отмытого - виден и на скуле. После четырнадцатого века что-то нереальное видится в этом облике… Однако чем дольше юноша смотрел на нее, тем четче становился образ девушки, и все размытее - призраки прошлого. Отступая - но не уходя! - скользнули в стороны дамы в пышных платьях и мужчины с надменными взглядами. Еще немного, и остались только старые, едва ли не крошащиеся стены заброшенного монастыря, а в дверях, будто в раме, более настоящая, чем весь остальной мир, стояла Паола.
Девушка, в свою очередь, начала беспокоиться. Ее первоначальная решимость сошла на нет. Взгляд молодого человека был таким рассеянным, что она испугалась за него. Руки сами собой расцепились и легли юноше на плечи.
- Джованни?.. - встревожено спросила она.
Он медленно, будто бы все еще неуверенный в ее реальности, коснулся ее рук, после чего осторожно обнял за талию.
- Паола…
А в следующий момент он прижал ее к себе так крепко, как только мог, и, наклонившись, уткнулся носом ей в плечо.
Ни он, ни она не извинялись за безобразную утреннюю сцену. Она стала для них такой мелкой, такой неважной, что даже не стоила слов, которые можно было бы на нее потратить.

А на узкой кровати остался лежать последний непрочитанный листок. На нем аккуратным каллиграфическим, но чуть дрожащим почерком была выведена единственная фраза:
"Не сужу. Что бы не случилось в этом мире, пусть росткам любви всегда удается пробиваться сквозь людское равнодушие"

 

Designed by Louis. Все права защищены.